Заговор генералов

Понизовский Владимир Миронович

Здесь же, на Арсенальной — вон в том скособочившемся домишке, — жил дед Захар, слесарь с Металлического, секретарь подрайонного комитета партии. В его доме, за теми подслеповатыми окнами, в горнице, Леонид Борисович Красин и сказал Антону, что комитет утвердил его членство в Российской социал-демократической рабочей партии. Это было уже в седьмом году, после истории с Камо и после освобождения Ольги. А вскоре, перед отъездом за границу, он опять побывал на этой улице и услышал, проходя мимо вон той скамьи, что накануне фараоны схватили деда Захара. Уже в

Париже узнал: старый слесарь погиб на каторге. А дом стоит. И те же заклеенные по трещине стекла в окнах…

Как далеко ковылять с костылем!.. Вот уж не представлял, что такие расстояния он когда-то одолевал за считанные минуты. Наконец они добрались до Металлического. Но заводские ворота и двери проходной оказались запертыми. Этого Путко не ожидал. Остановил парня, на вид заводского:

— Послушай, почему все заперто?

— Ты чего, чудо-юдо, с луны свалился? Бастуем!

— А где все?

— Тама! — парень махнул рукой в сторону Невы.

— Послушай, может, знаешь ты Ваню Горюнова из котельной?

— Не-е, я из механического.

— Тогда Степана Севастьянова — длинный такой, рябой.

— Степан? Рябой? — вытаращил глаза рабочий. — Так его ж еще перед войной заковали в кандалы — и по Владимирке!

— А Виталия Караваева? Он тоже из вашего цеха.

— Откель ты взялся? С четырнадцатого года он на фронте.

С последней надеждой Антон спросил:

— Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.

— Какой ишо комитет? — настороженно поглядел парень. — Все тама! — И снова неопределенно махнул в направлении мостов.

— Кого вы ищете? — Наденька притопнула замерзшими ногами. — Может, я пособлю?

«Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила…» И вдруг вспомнил:

— Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?

— Сашка? Нет, на «Айвазе».

— Он дома?

— Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.

— Сведи меня к нему.

— Вот хорошо-то! — обрадовалась она. — Мы тут рядом живем!

Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокирпичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беленая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.

— Прямо украинская хата!

— Так моя ж мамо хохлушка, — отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.

Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях — за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи… Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.

Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.

— Познакомься,

мамо! Это… — девушка запнулась. — Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.

Женщина жалостливо глянула на его костыль:

— Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?

— Антон Владимирович — офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.

Мать смутилась, ссутулилась:

— Проходьте… Извиняйте…

Из соседней комнаты выглянул мальчуган. Уши торчком, глаза вытаращены. Те же ямочки на щеках.

— Мой младший братишка, Женька, — ласково сказала девушка. Порылась в кармане, достала кусок сахару. — Держи гостинец!

Скинула кацавейку, помогла Антону снять шинель, начала хлопотать:

— Сейчас самовар раздую!

— А где старший, Александр? — напомнил он.

— Як з утра усвистев… — мать подперла рукой щеку, горестно разглядывала гостя. — Гутарил, к пив дню звернется…

После чаю Надя сказала:

— Мамо все хворает… Ты иди, мамо, я сама! Прибрала, помыла. Вернулась. Села на диван, сложив ладошки меж колен. Замолкла, не зная, чем занять гостя. А его и не надо было занимать. Ему было хорошо. В этом тепле. В этом уюте, в ухоженности жилища, где во всем чувствовались женские руки. Сверчок цвиркал за печкой. И вышел, потянулся на все четыре лапы, зевнул во всю пасть и разлегся на половике пушистый дымчато-рыжий кот.

— Хотите, я вам сыграю? Я умею на гитаре. Девушка выбежала в соседнюю комнату, вернулась с гитарой, повязанной синим бантом. Перебрала струны. Запела:

Мы дети мгновенья… Вся жизнь коротка. Год новый, год старый — Не все ли равно?..

— Не надо, Наденька, это не ваше.

Она грустно посмотрела на него. Свела глаза:

— Могу и другую:

Бушевали волны в море, Ели гнулись на земле, Мы летели на просторе На воздушном корабле…

Путко не ожидал, что у нее в песне такой голос — глубокий, наполненный чувством, куда более зрелый, чем ее бесхитростная, простенькая душа. Залюбовался ею. Так любуются картиной неизвестного, не удостоенного славы художника, вдруг приметив ее в зале среди огромных полотен и обнаружив очарование, открывшееся только тебе.

— Что вы так смотрите, Антон?.. — она робко отбросила его отчество.

Он не успел ответить. В сенях затопали. В комнату вошел, подперев потолок, парень. Не надо было и спрашивать — кто: одно лицо с девушкой и ее матерью.

— А мы как раз тебя ждем-ждем! — с облегчением сказала Наденька. — Это и есть мой Сашка!

— Ну, братцы! — парень отшвырнул на скамью рукавицы. — В городе такая кутерьма! Меня послали в комитет за листовками — и назад!..

Он запнулся. Оглядел Антона: