Заговор генералов

Понизовский Владимир Миронович

Тогда же, в мае, Керенский произвел и другие перемещения. В представленных на подпись бумагах встретилось ему и имя Корнилова. С начальника корпуса он выдвигался, еще по раскладке Гучкова, на должность командующего Восьмой армией Юго-Западного фронта. Подписывая приказ о назначении, министр мельком вспомнил лицо генерала — обычное, выражавшее лишь жестокую волю. Такие люди неприхотливы и в меру честолюбивы — надо лишь признавать их заслуги и не обходить в наградах.

Керенский, возможно, больше бы и не вернулся к мыслям о нем, если бы не события, последовавшие спустя месяц: начало июньского наступления и катастрофа его провала, со всей очевидностью обозначившаяся уже в

первых числах июля. Под контрударами германских и австрийских войск русские полки и дивизии покатились назад, оставляя противнику даже и те территории, которые были захвачены за годы предшествующих баталий. Все — от министра до командиров батальонов — были в полной растерянности. Здесь Корнилов показал, на что он способен. В своей армии он приказал заградительным отрядам расстреливать отступающих солдат и их трупы вывешивать вдоль дорог, ведущих в тыл. Мало того. Через головы вышестоящих начальников он потребовал от Временного правительства немедленного восстановления на фронте смертной казни, отмененной в России в начале марта, и введения военно-полевых судов, чье название, чересчур памятное по периоду столыпинщины, было бы замаскировано под «военно-революционные». Все эти требования вполне соответствовали проектам самого Керенского. Теперь же их можно было прикрыть именем ретивого генерала.

Отступление на фронте совпало с событиями в Питере, напомнившими своим яростным накалом февральские дни. И подобно тому, как краснобанточный февраль послужил Керенскому трамплином для прыжка на первую ступень триумфальной лестницы, поражение на фронте и расстрел демонстрации в столице, обрушившиеся на одну сторону колеблющейся доски, другим ее концом, одним махом, вознесли Александра Федоровича на самую верхнюю площадку. Такое он в детстве видел в цирке: удар — и фигурка воздушного акробата взлетает в черноту купола в луче прожектора, чтобы ухватить сверкающую трапецию под потолком. Он зажмуривал глаза: «Вдруг не ухватит?» Натренированный гимнаст не упал. А даже если бы и просчитался, внизу натянута сетка и к поясу пристегнут почти невидимый страховочный трос. Но в политике сеток и тросов нет…

За неполные пять месяцев своего существования Временное правительство видоизменилось в четвертый раз. Из правительства «спасения революции» оно преобразовалось в правительство «спасения страны». Князь Львов ушел в отставку, и его место — кресло министра-председателя с оставлением за собой портфелей военного и морского министров — занял он, Александр Федорович. В какой уже раз, обмирая, подумал: перст судьбы! Всего за пять месяцев — из пыли, из голоштанных думских скандалистов — в правители всея Руси! И ведь сам! Своим умом, дарованиями, энергией! Exegi monumentum!.. [16]

16

Я памятник воздвиг… (лат.)

Буквально в самый час своего восшествия Керенский подписал указ о назначении Корнилова главнокомандующим войсками Юго-Западного фронта, а спустя четыре дня утвердил все предложения генерала — и о введении смертной казни, и о полевых судах. Ни один из министров, даже самых «левых», не проголосовал против.

Днем позже Керенский получил единовластные полномочия закрывать газеты и журналы, «призывающие к неисполнению воинского долга и побуждающие к гражданской войне». Эту формулировку он нацелил прежде всего на большевистские издания — на «Правду» и «Солдатскую правду», дабы не допустить их возрождения и впредь. Еще через день министр-председатель восстановил военную цензуру

и утвердил для себя право самолично запрещать и распускать любые собрания и съезды.

На 16 июля он назначил совещание с высшим генералитетом в Ставке. Пригласил с собой министра Терещенко. Рисовал себе прибытие в Могилев как некое восшествие триумфатора: войска громовыми раскатами «ура!» чествуют своего верховного вождя; церемониальным маршем проходит гвардия; гремит оркестр, и сияют парадные мундиры, как бывало на том же перроне, когда приезжал бывший государь император.

Литерный поезд — тоже бывший императорский, лишь с отвинченными гербами, — подошел к вокзалу. Перрон был пуст. Ни оцепления, ни публики, ни Брусилова со свитой, не говоря уже об оркестре и гвардейцах. Керенскому неловко было смотреть на Терещенко.

Какой-то замухрышка-полковник:

— Ваше… гм… дрым… господин Керенский… Автомобиль подан, главковерх ждет во дворце губернатора.

Александр Федорович задохнулся от ярости. Забился в угол вагона:

— Так встречать министра-председателя! Главу правительства!.. Вызвать сюда Брусилова!..

Брусилов соизволил явиться лишь через час:

— Прошу извинить: у меня шло оперативное совещание. К тому же ваш поезд прибыл раньше назначенного времени.

— «Раньше»! — с сарказмом передразнил Керенский. — Раньше, при царе, вы бы сутки ждали на вокзале!

«И так бы не глядел, так бы не стоял перед императором!» — хотел добавить он. Откинулся на обтянутую зеленым шелком стенку:

— Доложите обстановку.

— Мм… — Брусилов повел взглядом, ища, видимо, карту, покосился на франтовато одетого — высокий воротник, галстук-бабочка с бриллиантовой булавкой — Терещенко, на остальных, неизвестных ему лиц в вагоне, и начал что-то объяснять, поучительно и непонятно. Министр-председатель не вникал. Генерал говорил, поглядывая на часы, как бы напоминая, что их уже ждут в Ставке. Керенский делал вид, что не понимает его намека. Пусть подождут! Не барышни на свидании!..

Наконец, немного охладив свой гнев, поднялся, сказал Терещенко:

— Прошу вас со мной, Михаил Иванович!

Они приехали в губернаторский дворец. В кабинете главковерха собрался весь цвет: начальник штаба Ставки Лукомский, главнокомандующие фронтами: Северным — Клембовский, Западным — Деникин, генералы Рузский, Алексеев, другие. Корнилов, ввиду опасного положения на Юго-Западном фронте, приехать не смог. Но его представляли на совещании комиссар фронта Савинков и комиссар Восьмой армии Филоненко.

Керенский занял место во главе стола, в кресле Брусилова. Позади вытянулись в струнку юные адъютанты, подпоручик и мичман, символизирующие армию и флот. В новеньких мундирах, портупеях и аксельбантах. Министр-председатель все еще ожидал, что последуют положенные по рангу приветствия, а затем состоится военный совет. Как в Филях: командующие поочередно доложат военно-стратегическую, или как там ее, обстановку, он взвесит различные доводы и примет окончательное решение. Лишь такой регламент и мог исправить его настроение. Огляделся. Генералы не при параде, в выгоревших мундирах с полевыми погонами. Взгляды ощупывающие.

— Приступим, господа! — буркнул он.

Слово попросил Деникин. Но не подошел к разостланным и развешанным картам, а встал напротив — малорослый, с клинообразной седой бороденкой — и начал тоном гимназического наставника:

— Армию развалило военное законодательство последних месяцев… Развалили лица, совершенно не понимающие жизни и быта армии, не знающие исторических законов ее существования. Огромный вред внесло в управление армией многовластие, многословие, вмешательство профанов.