Заговор красного бонапарта
Шрифт:
…Как часто пути истории зависят от мелочей! «Мировая история сложилась бы иначе, будь у Клеопатры нос подлиннее».. Но страсть Антония к прекрасной египетской царице изменила судьбу Рима…
Кто мог бы подумать, что мольба молодой русской девушки, выраженная так женственно и мягко, сыграет роль одного из роковых звеньев в истории России?..
Навеселе, оживленный и довольный, возвращался Сталин ночью к себе домой, в Горки. Ужин у Кагановича действительно но удался на славу. Было так мило и уютно. С необычайным тактом Лазарь сумел избегнуть политических разговоров и весь вечер
Сталин даже прищелкнул по-грузински языком, вспомнив о вине и ужине. И потом — эта чудесная Роза, веселая, как жаворонок розовым утром и пьянящая, как лучшее Кахетинское… Она сумела так растормошить Сталина, что тот даже пустился с нею в пляс. Вот это так девка!.. Сталин вспомнил, как в темном уголке зала она потянулась к нему, как тесно прильнуло гибкое девичье тело, каким жаром обожгли губы. И не только губы: словно нечаянно скользнул, как змейка, горячий трепещущий язык, и по телу шестидесятилетнего диктатора пробежал огонек страсти… Да, эта Роза, — она понимает свое бабье дело!.. Это не то, что Надя, рыхлая, вечно занятая, остывшая, равнодушная жена… Да это совсем не то…
Когда Сталин, в самом приятном расположении духа, вышел на балкон выкурить перед сном трубку, он заметил в кресле светлую фигуру.
— Это ты, Надя?
— Я, Иосиф… Что ты так долго?
— Да вот… Закрутился по делам… Потом поужинал с приятелями. А что?
Аллилуева минуту помолчала.
— Да ты бы хоть по телефону предупредил. Да и вообще, поосторожней. Как бы что не случилось… Опасно тебе, родной, ездить зря по приятелям. И без того у меня сердце никогда не на месте за тебя…
Сталин рассердился. Ему хотелось ответить, что Роза — не первый попавшийся приятель, но он сдержался. Хмыкнул и недовольно ответил:
— Ну, вот… Панику только наводишь!.. Хотя, ха-ха… хоть меня Ежов й сильно охраняет, но вот сегодня в театре чуть бомбой не ахнули.
Светлая фигура в кресле выпрямилась.
— Как? Сегодня?
— Ну-да, — опять довольно хохотнул Сталин. — Хотели, да не успели. Ежов их тут и накрыл.
Аллилуева бессильно опустилась в кресло.
— Ну, вот опять… А ты смеешься, Иосиф!.. Почему ты никак не хочешь переменить свою политику? Постараться успокоить страну, чтобы тебя любили, а не охотились за тобой, как за диким зверем, с бомбами… Не жить так, как мы теперь живем, — словно в тюрьме… Даже детям никуда показаться нельзя. Почему это на Западе никто никого не боится? Зачем весь этот террор теперь? Помнишь, даже Ильич предостерегал от террора против членов партии. А ты?.. Время революционных потрясений уже прошло. Зачем нам постоянная кровь? Разве для такой жизни мы боролись с Царем?.. Теперь уже пора нормальную жизнь начать строить… Неужели, ты думаешь, приятно это каждую минуту за тебя и за детей бояться?..
Резкий голос прервал ее взволнованную задыхающуюся речь.
— Ну, довольно тебе, Надя, скулить! Будет так, как я захочу! И точка. И нечего тут слезы разводить.
Аллилуева со вздохом поднялась и молча вышла. Сталин проводил ее недобрым взором, — и опять кроваво-красные губы Розы мелькнули в его памяти. И подленькая мысль
«А зачем, собственно, ему теперь вообще нужна Аллилуева? Уже пожилая, рыхлая, неинтересная женщина, даже и не помощник и не восторженная почитательница, а критик и нытик… Дети уже выросли. Он сам еще достаточно молод — как сегодня огоньки пробежали по нервам! А что, если?»..
Несколько раз вспыхнула и погасла спичка, потухла докуренная трубка и в тишине послышался довольный вздох: под какими-то выводами была поставлена крепкая точка. Судьба Аллилуевой, старой подруги и жены, была решена…
Глава 9
За советскими кулисами
Ранней ночью, отвезя Таню в общежитие ее института, Тухачевский возвращался к себе. Он любил одинокие прогулки в автомобиле, когда его мысли текли яснее и шире. Дав, как обычно, распоряжение своему старому шоферу ехать медленнее, он откинулся на кожаные подушки своей роскошной машины, закурил и задумался.
Маршал был в каком-то нервно-приподнятом настроении. Он досадовал, что Ежову теперь известны его переодевания. Подействовало на него также и неожиданное сопротивление Тани и своя собственная неожиданная сдача перед просьбой девушки. Правда, маршал не был чувственным человеком. Частенько, в компании близких приятелей (друзей у него не было вообще), он любил повторять слова Наполеона:
«Я — существо совершенно и абсолютно политическое. Для меня всерьез не существует ни карт, ни вина, ни женщин. Я совершенно поглощен своим делом…»
Так было и с Тухачевским: он так же был невосприимчив к соблазнам и наслаждениям жизни. Это не значило, что он был аскетом или чуждался радости. Но все это не захватывало его. Главное в его жизни было: добиваться власти, славы, первенства. Именно это владело его душой с самых юных лет, когда он, потомок старинного, столбового дворянского рода, давшего много блестящих военных имен в прошлом, решительно потребовал от отца перевести его из гимназии в военный корпус. Уже с тех пор все силы его души были направлены к достижению своих целей. Во время Великой войны он заявлял своим товарищам: «Или меня убьют, или в 30 лет я буду генералом»… Но Тухачевский ошибся: на положении генерала, — пусть хотя бы и красного, — он стал уже 23-х лет от роду. Главнокомандующим — в 26… Действительность обогнала даже самую его пылкую фантазию.
По головокружительности карьеры, только Наполеон обогнал красного маршала. Но… кто читает в будущем?.. В отличие он Наполеона, в молодости пылко влюблявшегося и добивавшегося побед не только на полях сражений, но и в среде прекраснейших женщин, Тухачевский был почти равнодушен к слабому, но соблазнительно прекрасному полу. На за-ре^своей красной военной карьеры он женился на своей первой юношеской любви — пензенской гимназистке Марусе Игнатовой. Но уже через год произошел взрыв. Хорошенькая Маруся была уличена в том, что в поезде командарма возила домой родным, в дни мучительного голода, сжимавшего всю страну в 1918 году, мешки с рисом, консервами, мукой и пр. Жена командарма — мешочница и чуть ли не спекулянтка! Когда Тухачевскому это было поставлено на вид, он зашел в вагон к жене «поговорить и объясниться»… Когда, после его посещения, Марусю нашли с простреленной головой и сбоку записку — «в смерти моей прошу никого не винить» — дело было замято.