Заговор красного бонапарта

Солоневич Борис

Глухо стукнет земля И сомкнётся желтая глина. И не станет того гражданина, Который называл себя «Я»…

А ведь это «Я» Тухачевского было действительно ярким. Он служил ему всю жизнь. И ЧТО получилось?

Пессимистические слова старого мудреца, сказанные за тысячу лет до Христа, пронеслись в его памяти: «все суета сует и томление духа». Не была ли вся его жизнь таким вот «томлением духа», погоней за чем-то, что казалось ему достойным риска и что теперь привело его к такому бесславному концу? «Томление духа»… Ему вдруг захотелось перекреститься и прочесть наивную давно уже забытую детскую молитву. Правая рука поднялась

было уже, чтобы перекреститься, но он только усмехнулся, хотя челюсти сводило судорогой. Да, что ни говори, — Сталин выиграл, как в свое время выиграл он наследие Ленина в соперничестве с Троцким, Зиновьевым, Бухариным, Ягодой. Что и говорить, — в политической борьбе часто сильнее явный мерзавец, у кого нет никаких принципов, кто борется за свой собственный — «голый чистоган»… А он>. Тухачевский, отступил от большевистского метода «цель оправдывает средства», поддался какой-то слабости — пусть эта слабость даже и называется любовью к Родине — и вот результат…

Да, это была слабость — пусть и благородная. Все было готово для переворота, который несомненно вынес бы его к власти. Но по дороге к этой власти нужно было бы перешагнуть не только через труп Сталина, но и через море русской крови: без гражданской войны такой переворот не обошелся бы.

Щадя эту кровь, он решил его произвести во время неизбежной и близкой войны. И просчитался: Сталин опередил.

Мозг Тухачевского кипел. Каждый нерв был напряжен до крайности, но — странное дело — на душе у него было спокойно. Он чувствовал, что погибает на своем посту, как солдат, перед смертью схватившийся за древко своего знамени. Он не видел тюремной камеры, не ощущал голода и жажды. Он был в каком-то полусне и почему-то живо вспомнил слова великого мудреца древности Лао-Тзе своим ученикам:

«Мне снилось сегодня, что я — красивая бабочка, весело порхающая среди цветов при ярком свете солнца. И вот я не знаю: а, может быть, я и есть именно бабочка, которой только снится, что она — человек»…

Мысли продолжали клубиться стремительным лихорадочным потоком в его мозгу. На миг память вынесла в сознании ласково улыбающееся лицо Тани — единственной женщины, которая тронула его железное сердце. Ведь именно она повернула течение его жизни в сторону России, к служению России. Может быть, она даст России Будущего его сына. Эти мысли мелькнули, как светлая полоска в темном спектре мыслей и сердце Тухачевского заныло странной светлой болью. Полные грусти и чувства одиночества, звенящие стихи Савинкова, погибшего в сетях провокации ГПУ, всплыли в его памяти:

Дай мне немножко нежности — Мое сердце закрыто. Дай мне немножко радости — Мое сердце разбито. Дай мне немножко кротости — Мои нервы, как камень. Дай мне немножко жалости — Я весь изранен. Дай мне немножко мудрости — Моя жизнь опустела. Дай мне немножко твердости — Моя душа ослабела… Или — благослови мою смерть…

На секунду ему показалось, что Таня смотрит на него полными слез глазами и старается бодро улыбнуться. Усилием воли он резко отбросил все эти видения и мысли, и заставил себя выпрямиться и насмешливо улыбнуться. Ничего! Он не ослабел и не сломан. То, что не удалось ему, удастся другим. История России на нем и его неудаче не остановится. То, что он почувствовал за последние годы в русском народе и. русской молодежи, — этого не залить кровью. Русские ростки все равно взойдут. А может быть, политые его кровью, взойдут еще быстрее и еще пышнее…

Тухачевский машинально ходил по своей узкой камере и мысли его бились, как пленные птицы в клетке. Но это были все мысли о прошлом. БУДУЩЕГО уже не было. Арестованные маршалы никогда не возвращаются на свои места. Маршалы из тюрем с оборванными орденами, петлицами, звездами да он проиграл…: Ну, что ж, — ставка была крупной, из-за нее стоило рисковать!..

Металлическое

звяканье раздалось у двери. Форточка для — раздачи пищи открылась и в ней Тухачевский увидел радостно усмехающееся, торжествующее лицо Ежова. За ним бледным пятном виднелась рыбья маска Петерса.

«Допрос»? — мелькнуло в мозгу у маршала, но он сейчас же отбросил это предположение. О чем его допрашивать? Ведь не может же Сталин, перед, лицом армии и Европы, начать открытый процесс над своими военачальниками? Это абсолютно исключено… Показания о чем? О почти двадцати годах его блестящей работы на посту военного вождя? О заговоре против Сталина? Разве не ответил он сразу после ареста крутой фразой: «Лакеям Сталина ответа не даю»?

Нет, не для этого пришел сюда кривоногий человечек с глазами шакала. Ему хочется поглумиться над побежденным противником. Его низкой душонке не терпится проявить свое торжество, свое ликование, свое издевательство над плененным гигантом.

— Ну, как, дорогой мой товарищ Михаил, — раздался из форточки приторно ласковый голос. — Удобно тебе, бедненький арестантик? Не нужно ли чего?

Глаза Ежова неестественно блестели. Он весь был, как в лихорадке. Губы дергались короткими судорогами от усмешки к гримасе. ***

Тухачевский молчал, стоя прямо против форточки.

— Видно, тебе распрекрасно живется, раз ты молчишь? А? Эх, хорошо бы тебя попеть заставить, да я уж знаю — из тебя нужных песенок не вытянешь… Ты ведь столбовой дворянин! Фон-Тухачевский. Маршал… Бывший маршал, ха-ха-ха!.. Наконец-то, ты мой, совсем мой. Мне тебя товарищ Сталин в подарочек отдал… А, знаешь, дочка-то твоя повесилась уже; жена дала письмо в «Правду», что она тебя проклинает, как врага народа… И до Танюшеньки твоей, что в Париже осталась, мы доберемся. Хи-хи-хи!.. Герр Генералфельдмаршаль. Бывший… Может быть, хочешь, — попа тебе пригласим, панихиду о самом себе прослушать хочешь? Молиться-то Боженьке не забыл? А то и — «Боженька, Цареньку храни»?.. Хи-хи-хи!.. Не бойся, — в рай ты в хорошей компании попадешь…

Только теперь пленный маршал заметил, что в руке чекиста, поднятой к форточке, блестит вороненая сталь карманного маузера. Он понял, что это смерть… Вот сейчас… Опять вихрем заклубились, мысли, но одно сейчас же заслонило все: нужно умереть так, как подобает старому солдату.

Он выпрямился, медленно вздохнул, глубоко засунул руки в карманы и, поднял голову.

Ну, стреляй же, ты — сталинский ублюдок.

Слова, выжатые из стиснутых челюстей, прозвучали глухо и презрительно.

— «Ублюдок»? — захихикал Ежов. — Ублюдок? А ты, ты — голубая кровь? Так, что ли?

Смертельная ненависть плебея, ничтожества к яркой и сильной личности задрожала в его сдавленном голосе. Он трясущейся рукой стал поднимать пистолет. Бесстрастное лицо Петерса белело в глубине коридора за дергающейся головой Ежова.

Пистолет поднимался все выше, дюйм за дюймом. Глаза Ежова запрыгали и губы искривились. Тухачевский стоял, широко расставив ноги, — руки в карманах, — с презрением глядя на дуло оружия. Он только еще раз глубоко вздохнул и крепче сжал зубы. В черной дырочке блеснул, наконец, огонек и что-то ожгло грудь. Кривлялось над дырочкой бесноватое лицо. Опять блеск и опять удар. Но сильное тело стояло прочно, колени были напряжены до дрожи, а глаза надменно и холодно смотрели в лицо Ежова. Опять блеснули огоньки и кровавый туман стал заволакивать сознание. Боли почти не было. Казалось только, что огонь разливается по телу и страшная слабость ползет к коленям… Что-то горячей струей прошло по телу. Но все-таки оно стояло неподвижно и прочно. И так же презрительно и холодно было спокойное гордое лицо…

Огоньки перед яростными сумасшедшими глазами заблестели один за другим и внезапно прекратились. Щелкнул затвор опустевшего пистолета. И тогда стоявшее перед форточкой высокое сильное, тело вдруг стало падать, как подрезанный дуб. Ежов в ужасе отскочил: ему показалось, что маршал падает на него. Петерс удержал его, и бледный, дрожащий от возбуждения, человечек вставил лихорадочно дрожавшей рукой новую обойму; в лежавшее на полу тело опять посыпались один за другим удары пуль. Наконец, затвор опять пусто звякнул. Грубая рука Петерса протянулась мимо форточки и взяла из рук Ежова маузер.