Заговор патрициев, или Тени в бронзе
Шрифт:
Старый рыбак был беззубым, бесталанным, ненадежным типом, которому нельзя слишком доверять, когда он стоял рядом с тобой с ножом для мяса. Но то ли из страха, то ли просто из хитрости он с готовностью помог нам. Парень согласился жениться на девушке, а поскольку Сильвия никогда не оставит Оллию здесь, мы решили, что рыбаку придется вернуться с нами в Рим. Его родственники, казалось, были впечатлены таким результатом. Мы приняли этот вариант как лучшее, чего мы могли добиться.
Новость о том, что честной женщиной Оллию предстояло сделать хитрому грубияну с усами из морских водорослей, снова заставила
— Оллия совершила ошибку со своим куском китового жира, — просветил я его. — Она только сейчас поняла, почему мама всегда предупреждала ее: следующие пятьдесят лет девушка будет расплачиваться за эту ошибку. Когда этот рыбак останется дома и не отправится бегать за женщинами, он будет целый день валяться в постели, кричать, чтобы Оллия принесла ему обед, и называть ее сонной тетерей. Теперь ты оценишь, почему женщины, которые могут себе позволить, готовы рисковать и принимать лекарства врача, делающего аборт…
Ларий поднялся, не сказав ни слова, и пошел помогать Петронию договариваться насчет вина.
Пока Сильвия успокаивала Оллию, Елена Юстина разговаривала с детьми. Она посмотрела на меня долгим спокойным взглядом дочери сенатора, которая повидала жизнь и с темной стороны и тоже решила, что любая женщина, которая может себе такое позволить, потратила бы серьезные деньги, чтобы этого избежать.
Нам удалось хорошо провести вечер — так отчаянно, как это делают люди, когда выбор стоит между тем, чтобы упорно бороться за жизнь или увязнуть в болоте.
Как только снова появился Петро с подносами с хлебом и бутылками вина, напряжение стало рассеиваться. Ласковое прикосновение его больших рук к уставшим головам всех успокоило, словно он оживил нас. Оказавшись рядом с Сильвией, у которой сегодня вечером было больше забот, чем обычно, я утешал ее, положив руку ей на колено. Стол был таким узким, что люди, которые сидели напротив, практически оказывались у тебя на коленях. Сильвия пнула Петро, подумав, что это был он, так что, даже не отрываясь от кефали, он сказал:
— Фалько, убери руки от моей жены.
— Почему ты так плохо себя ведешь, Фалько? — при всех заворчала на меня Елена. — Положи руки на стол, и если тебе обязательно к комуто приставать, то строй глазки мне.
Я мрачно задумался, почему Елена была так строга со мной: изза того, что переживала за Пертинакса, которому пришлось сбежать? Я наблюдал за ней, но она об этом знала; ее бледное лицо решительно не выдавало никаких чувств.
Это был один из тех вечеров, когда приезжала труппа провинциальных танцоров, которые скоро развеселили нас. В любом уголке мира можно встретить этих уставших артистов: девушек с алыми ленточками и тамбуринами, которые, если присмотреться, оказывались немного старше, чем казались вначале; мальчика с горящими глазами, дружелюбной улыбкой и ужасно кривым носом, который неистово играл на свирели; надменного лысеющего персонажа, пиликающего на священной флейте, вид которой неизвестен даже музыковедам. Пастухи ли это с подножий гор или родственники хозяина постоялого двора — кто знает? Это была работа на лето — мало денег, немного выпивки, хилые аплодисменты, свист из толпы местных, а для
Эти артисты были так же хороши, или так же плохи, как бывает обычно. Они крутились, и скользили, и били своими каблуками без всякого интереса, хотя девушки всегда улыбались, проходя после выступления с корзинами роз, и шепотом ругали крупного черноволосого мужчину, который должен был выжимать из нас деньги. Он же демонстрировал особо сильное желание сесть, выпить за чейнибудь счет и отдохнуть от своих старинных танцевальных туфель. Пока он разговаривал с Петронием, я одной рукой обнял Елену и вспоминал, как в старые времена всегда оказывалось, что мой старший брат Фест знал флейтиста, так что детям на представлении давали бесплатный инструмент из связки настроганных дома палочек грустного музыканта, и нам не приходилось за них платить…
Петро наклонился к Елене.
— Как только он начнет болтать о своем брате, забери у него стакан с вином! — Она так и сделала. Я не возражал, потому что в это время она так нежно мне улыбалась, что я почувствовал слабость во всем теле. Петроний великодушно вручил Елене грецкий орех. К его достижениям относилась способность так искусно раскалывать скорлупу грецких орехов, что ядро оставалось целым: обе половинки все еще хитро скрепляла тонкая пленка. Съев его, девушка положила голову мне на плечо и взяла меня за руку.
Вот так мы все и сидели вечером под виноградником, с мерцанием темного моря за каменным пилястром, а тем временем люди в коротких туниках поднимали пыль в легком тумане над листьями гибискуса. У Оллии болел живот, а у моего бедного Лария болело сердце. Я думал о том, как завтра буду искать Атия Пертинакса. Елена мечтательно улыбалась. Петроний с Сильвией решили, что получили от отпуска все, что могли, а теперь пора возвращаться домой.
Флейты больше не играли. Они никогда не играют, но мы с Петро никогда к этому не привыкнем.
Мы все медленно шли к постоялому двору, и поскольку сегодня был день рождения Сильваны, мы совершили целую церемонию, укладывая детей спать. Я не знал, через что мне еще придется пройти, прежде чем я снова увижу Елену, так что я утащил ее в сторонку, чтобы попрощаться наедине. Ктото снизу крикнул, что ко мне посетитель. Петроний подмигнул мне и спустился, чтобы посмотреть.
Одна из девочек, достигшая высшей степени непослушания, на какую могла осмелиться, понеслась за ним в одной ночной рубашке. Спустя двадцать секунд, даже несмотря на шум наверху, мы услышали ее крики.
Я первый пробежал по коридору и первый спустился вниз по лестнице. Петронилла стояла в дверях, как вкопанная, все еще крича. Я взял ее на руки. Больше ничего нельзя было сделать.
Петроний Лонг лежал лицом вниз во дворе с раскинутыми руками. Его сбили с ног яростным ударом, нанесенным в самую опасную, чувствительную область шеи. Кровь, медленно вытекающая из раны, говорила обо всем.
Долгое время я держал его дочку, и просто стоял, не в состоянии пошевелиться. Я ничего не мог для него сделать. Я знал, что он был мертв.