Заговор против маршалов

Парнов Еремей Иудович

— Какие уж тут шутки... Новый год собирался встретить...

— У комдива Саблина? Вместе с начштаба авиа­бригады Кузьмичевым?

— Не вижу в том никакого криминала.

— Не вам судить.

Наблюдая за работой следователя как бы со стороны, Дорошенко с замиранием ощутил свою полную обре­ченность. Все тут давно решено и расставлено по полоч­кам. Допытываясь и уточняя, майор не столько инте­ресовался ответами, сколько пытался внушать, как какой-нибудь гипнотизер.

— Еще раз спрашиваю, Лазарев, кому вы назначили встречу в указанный день?

— Барышне, я уже говорил.

— Ах, барышне! И барышня, конечно, опаздывала?

—

Уж так получилось.

— Между прочим, барышни тоже могут быть за­вербованы фашистской разведкой... Последний раз спра­шиваю: где и когда вы встречались со связником? — майор остановился за табуретом Дорошенко.— Или с кем видели этого гражданина?

— Категорически отметаю все обвинения в изме­не! — комбриг Лазарев до крови прикусил губу.— Граж­данина не знаю, никогда его раньше не видел.

Следователь вернулся к столу и записал показания.

— Подпишите,— он поманил Лазарева.

— Ничего не буду подписывать.

— Будете, еще как будете! — майор вызвал кон­воира.— Уведите арестованного... Выкручивается, сво­лочь,— как бы про себя пробормотал он.— Ну, ничего, мы выкорчуем шпионское гнездо до самой верхушки...

Раздраженно обмакнув перо, он занялся какой-то писаниной, не обращая внимания на окончательно сникшего Дорошенко.

Исписав целый лист, майор удовлетворенно накрыл его заляпанной розовой промокашкой и устало потя­нулся.

— Встать! — вдруг скомандовал он, упруго припод­нявшись, и мастерским «крюком» обрушил Дорошенко на пол. Затем несколько раз расчетливо ударил по реб­рам носком сапога. Корчась от боли, Григорий едва успевал прикрывать голову. Избиение прекратилось так же внезапно, как и началось.

— Утречком увидимся снова,— заверил следова­тель.— Советую хорошенько подумать.

Но назначенная встреча — Дорошенко ждал, стра­дая от неизвестности,— так и не состоялась. Два долгих, отравленных безысходностью дня и две изнурительных ночи прошли в одиночестве. Кости болели, но не смер­тельно.

Промучившись в неведении, Григорий почти обра­довался, когда заскрежетали отворяемые засовы и его выкликнули на новый допрос. Скрывая колотивший озноб, переступил он порог знакомого кабинета.

На месте майора сидел другой человек, в котором Дорошенко не сразу признал снявшего его с поезда лейтенанта.

— Пройдите, Вовченко,— пригласил он, указав на табуретку.

Григорий робко присел, стараясь не глядеть на широкий подоконник, где рядом с горшком бальзамина лежала ватная телогрейка. Сундучок, тоже не без зна­чения, притулился на видном месте, возле следователь­ского стола. Разговор предстоял серьезный, может быть, окончательный.

С первых слов лейтенант дал понять, что не наме­рен играть в прятки.

— Мы проверили ваши показания, Влас Захаро­вич,— объявил он, потянувшись за ватником.— Дей­ствительно, вышла ошибка. Получите вещички по описи.

От неожиданности Дорошенко едва не слетел на пол. Буззвучно шевеля запекшимися губами, выпря­мился на непослушных ногах и тут же вцепился в угол стола.

— Распишитесь,— лейтенант передал ему ручку, закончив перечисление.

С нажимом, как пропись в приготовительном классе, он вывел букву за буквой. Кожей живота осязая заши­тые пачки, вышел из калитки в железных воротах на не­знакомую улицу.

«Непостижимо уму!..»

10

После трагической смерти Надежды Сергеевны Ал­лилуевой

Сталин предложил Бухарину обменяться квартирами. Он не мог, вернее, не желал оставаться в доме, сами стены которого напоминали о том, что над­лежало забыть раз и навсегда. Было и прошло. Кончено. Так же бесповоротно расстался он и с Зубаловской дачей.

Сидя на кровати в той самой комнатке, где раньше спал Сталин, Николай Иванович явственно ощущал гнетущее действие невидимых излучений. Камень, штукатурка, паркет — все было насыщено чуждой во­лей, угрюмой, безжалостной.

Зубная сверлящая мука не позволяла забыться. Целую ночь Бухарин не сомкнул глаз. Он вставал, ме­тался из угла в угол, глотал какие-то таблетки, прикла­дывал согревающие компрессы, ненадолго ложился и вновь вскакивал, вымеряя спальню шагами. Ничего не помогало. Загнанный мозг рисовал самые мрачные виды.

Боль и бессонница до крайности обострили вызре­вавшее ощущение безысходности. Зримые приметы ее и знаки, скорее угадываемые, нежели отчетливо разли­чимые, обложили со всех сторон. Предчувствие беды отравляло сны, не приносившие отдыха, било по нер­вам трелью телефонных звонков.

Не спасала даже работа. Она требовала полной отдачи, почти самозабвения, когда невозмутимая мысль льется естественно и свободно. Академия наук, «Извес­тия», лекции, книги, брошюры — дел хватало по горло. Недоставало сосредоточенности, что оттесняет все пос­тороннее за невидимую черту. Чутко пульсирующие сторожки не позволяли увлечься, понуждали к дей­ствиям, которые тут же отвергались рассудком. Раз­двоенность сознания, неплодотворная сама по себе, изнуряла до крайности. Участились резкие перепады настроений. Всплески нездоровой восторженности часто заканчивались слезами. Из кризиса выводил выра­ботанный десятилетиями автоматизм. Редакционная карусель, чтение, прогулки, живопись... Вовлеченность в процесс возвращала, пусть ненадолго, забытое чувство умиротворения. Тянулись, тянулись бледные вымучен­ные ростки к неясному проблеску среди мятущихся клочьев отчаяния. Перебирая в часы бессонницы край­ние варианты, готовя себя к самому худшему, Николай Иванович все чаще останавливался на ссылке. Пусть так, лишь бы поскорее вырваться из невыносимых тисков. Молодая жена ожидала ребенка. Поздняя лю­бовь, вдвойне драгоценная, нечаянная — ради этого стоило бороться и жить. А работать можно везде. Идил­лические воспоминания об Онеге, куда его выслали в одиннадцатом году, обволакивали видимостью успо­коения. Размеренные занятия, охота, пленэр, коллек­ции — Бухарин как бы заранее предвкушал тихие досу­ги ссыльного поселенца. Только бы не разлучили с семьей, а остальное как-то устроится. Что, в сущности, надобно человеку? Внутреннее согласие — не больше. Без него тускнеют любые краски, ничто не радует и не хочется ничего. Сплошной серый фон, точно смотришь сквозь траурную вуаль.

Уговаривая, почти заклиная себя, Николай Ива­нович понимал, что лукавит. Если и в самом деле дойдет до ссылки, то он воспримет это не менее болезненно, чем вывод из Политбюро или вынужденный уход из «Прав­ды». От себя никуда не деться. Его неуклонно тащило вниз по крутому склону, и боль потерь слилась с маетой ожидания.

За окнами занимался мутный, как молочная сы­воротка, рассвет. Десну раздуло. Малейшее касание языком сотрясало ударом тока. Но стало как будто легче.

— Ты ужасно выглядишь! — испугалась Анна Ми­хайловна.— Нужно немедленно вызвать врача.