Заговор против маршалов
Шрифт:
— Запомнил, однако.
— Еще бы не запомнить! Все командиры танковых бригад и даже стрелковых дивизий — комбриги, а этот... Грудью за Троцкого встал на Пятнадцатом съезде. Вот и оценили по достоинству. Криворучко опять же ком- кора присвоили, тогда как другие командиры корпусов по два ромба имеют.
— Тоже примыкал?
— Говорили, сочувствовал... Иона Эммануилович в нем души не чает.
— Говорили?
— Не помню, Николай Иванович, право слово, оторвался и вообще голова закручена. Делов невпроворот.
— Дубовой теперь где, в Харькове?
—
— Иди работай. Я подумаю насчет Голубенко,— сказал Ежов, поставив мысленно точку: хорошенько приглядеться и брать.
Ситуация со Шмидтом тоже не вызывала сомнений. Он не только голосовал за Троцкого, но посмел поднять хвост на самого товарища Сталина. Более чем достаточно. Короче, Шмидт кругло вписывался в процесс. Остальное — дело техники. На Саблина и Криворучко у Балицкого ничего нет. Обозлен за тот случай, и только. Сводит личные счеты. Ничего, пока достаточно Шмидта и Голубенко. Пусть сперва дадут показания, а там потянется.
Якир скорее всего встанет на дыбы, но тем хуже для Якира. Он уже успел достаточно накуролесить. Стычка с Балицким — Николай Иванович знал это почти наверняка — не вызвала сильной реакции, но обращения к Орджоникидзе хозяин не простил. И ведь Иону Эммануиловича предостерегали, отговаривали, но не послушал, полез.
А его выступление на Военном совете после прошлогодних маневров? Маневры прошли превосходно, казалось бы, живи и радуйся, но он опять ухитрился напортить. Видимо, чувствовал себя героем дня, которому все дозволено, и прямо-таки паясничал на трибуне...
Разговор с Балицким вызвал сложное ощущение. Не выпуская Шмидта из памяти, Ежов почему-то не сопоставлял его лично с Якиром, но звенья замкнулись, тяжким грузом упав на внутренние, напряженно подрагивающие весы, и стрелка качнулась.
Неблагополучно в округе — это факт. Тимошенко не случайно послали. Его и Ворошилов поддерживает. Чисто по-человечески Ежов совсем неплохо относился к командующему КВО, но сейчас, когда пересеклось и закруглилось столько разнородных орбит, он почувствовал раздражение. Словно Якир намеренно подвел его в чем- то очень важном и глубоко личном, не оправдал доверия.
Член ЦК, член Политбюро КП(б)У, член Военного совета, трижды орденоносец! Особняк на Кирова в Киеве, шикарная квартира в доме Военведа на Арбате, и здесь, и там дачи — чего ему не хватало? Захотел поехать на лечение в Австрию — пожалуйста, всюду почет и уважение. И ведь не дворянин, вроде иных, сын провизора.
Не за себя обидно, за Иосифа Виссарионовича.
Ежов словно взглянул на все его проникающими до самого донышка зрачками, и перед ним обнажилась потаенная суть вещей. Слова, скрывающие поступки, и тайные устремления, проскальзывающие в словах, обрели внутреннюю сопричастность, органичную соединенность. Так возникает в зеленой рамке рентгеновского аппарата оконтуренная дымкой плоти грудная клетка и корни дрожащих
«Молодой командир — ключевая фигура в армии,— говорил Якир на Военном совете.— Слово «лейтенант» должно звучать гордо. Поднять это звание надо на такую высоту, чтобы каждая советская девушка стремилась стать женой лейтенанта. Путь к маршальской звезде начинается с двух кубиков. Не всякий лейтенант становится маршалом, но всякий маршал начинает с лейтенанта».
Военный совет не цирк, а командарм не коверный, жаждущий сорвать аплодисменты и смех. До сих пор в Советской стране гордо звучало слово человек, а не лейтенант. От грубой лести по адресу неоперившейся молодежи попахивает рецидивом троцкизма. Если не хуже. Впав в раж, Якир договорился до того, что начал хвалить царские порядки:
«Раньше судьбу полковника мог решить один царь, а чем плох наш советский полковник?» — спросил на радость скрытым врагам и не постеснялся внести дикое предложение, чтобы без санкции наркома никто не мог ни арестовать высшего командира, ни переместить.
Чего он хотел достичь такой демагогией? Поднять авторитет наркома, ублажить, так сказать? Климент Ефремович обласкал его за маневры, объявил благодарность... А если цель совершенно иная? Далеко идущая цель?
Вот и думай теперь, кого он стремился заранее уберечь? Какие кадры спасал наперед?
Прояснились тайные корешки, и совсем иная нарисовалась картина.
Работу — мысль, казалось, обрела второе дыхание — нарушил порученец. Фельдъегерь из «Правды» доставил корректуру со статьей Фриновского.
Ежов внимательно прочитал свежие, пахнущие краской столбцы. Последний абзац содержал здравицу в честь славного сталинского наркома внутренних дел СССР и генерального комиссара государственной безопасности Г. Г. Ягоды.
— Отнесите Фриновскому,— сказал он, собрав со стола бумаги.— Я поехал в ЦК.
Начальник погрануправления поразился оперативности редакции. Обещанная «болванка», в которой ему не принадлежало ни строчки, на поверку оказалась вполне законченным материалом. Написано было гладко и, наверное, правильно с агитационно-пропагандистских позиций. Душевный подъем приглушил мутноватое чувство опаски. Да и выбора не было. Не найдя, к чему придраться, Фриновский подписал, ничего не вычеркнув и ничего не добавив.
20
...Книга сделана с большой любовью и тщательностью, отпечатана прекрасным шрифтом на хорошей бумаге производства Красногорской бумажной фабрики и снабжена большим количеством иллюстраций... Нельзя без волнения смотреть на снимок — «Товарищ Сталин в группе арестованных в Кутаисской тюрьме»... В каждой мелочи полиграфического оформления книги тов. Берия видна подлинная забота Партиздата о читателях.
«Правда», 25 февраля 1936 г.