Заговор в начале эры
Шрифт:
Одной из самых ярких страниц его биографии стала борьба против Катилины. Но одновременно это была одна из самых грязных страниц его политической карьеры. Для достижения своих целей Цицерон сделал все возможное, не останавливаясь даже перед серьезными нарушениями римских законов.
Этот ноябрьский день консул запомнил на всю жизнь. Именно в этот день, когда он в очередной раз громил катилинариев, собравшихся в лагере Манлия, в сенат прибыл гонец из Этрурии. Цицерон первым понял, что произошло что-то исключительно важное. Сделав знак председательствующему, он подошел к гонцу. Услышанное известие не удивило его, скорее,
– Во имя великих богов, я отказываюсь поверить в то, что сейчас услышал. Сегодня утром на италийской земле совершено святотатство, кощунство, преступление, равного которому римляне не знали. Преступник, изгнанный из нашего города, человек, чье имя с отвращением и ненавистью произносят тысячи римлян, объявил себя… – здесь Цицерон увидел насмешливые глаза Цезаря и, чуть поперхнувшись, продолжал: – …объявил себя, – крикнул он, сумев оторваться от этих глаз, – римским консулом, присвоив себе знаки консульского отличия.
Сенат взорвался криками проклятий. Претор Лентул Сура, сидевший на своем обычном месте, нахмурился, стараясь не выдавать своего волнения. Бывшие приверженцы Катилины подавленно молчали.
Слово попросил Катул. Выйдя на ростральную трибуну, он предложил немедленно объявить Катилину и Манлия врагами отечества, поручив консулам набор армии.
Происшедшую потом процедуру голосования и почти единогласного утверждения предложения Катула Цицерон воспринял с видимым спокойствием. Казалось, все идет как надо, по заранее разработанному Цицероном плану. Но внезапно после голосования попросил слова Сервий Сульпиций Руф. Еще не услышав его выступления, Цицерон вдруг каким-то шестым чувством понял, что сейчас может случиться непоправимое.
Высокий, тощий Сульпиций, выйдя на трибуну, начал говорить своим визгливым, тонким голосом, неприятно бьющим по слуху и нервам консула.
– Мы справедливо приняли закон против нечестивца, осмелившегося объявить себя римским консулом, но разве римские законы, обязательные для всех, не действуют в самом Риме? Разве римские консулы, избранные в городе, не должны быть примером добродетели и гражданской доблести? Разве наши предки не показывали нам высоких примеров подобного рода? Я уже заявлял о том, что обвиняю Лициния Мурену в подкупе избирателей. А теперь я готов доказать это в суде.
Цицерон содрогнулся.
– Великие боги, наша демократия когда-нибудь окончательно погубит нас, – тихо прошептал он.
Цицерон быстро просчитал все возможные варианты такого решения. До первого января будущего года, официального срока вступления Мурены в должность, будущий консул мог быть привлечен к суду в качестве рядового гражданина, и в случае его осуждения пришлось бы проводить новые выборы.
Цицерон быстро посмотрел налево. И увидел, как выразительно переглядываются Цезарь и Красс.
– Суд состоится через неделю, – продолжал Сульпиций, – и, согласно нашим традициям и законам, я прошу кого-нибудь из сенаторов выступить со мной на процессе в качестве субскриптора. [116]
Цицерон
– Великие боги учат нас рассудительности, – начал осторожно консул, – перед лицом надвигающейся опасности…
– Кто выступит на процессе в качестве субскриптора? – довольно неучтиво перебил его тощий голос Сульпиция.
116
Субскриптор – сообвинитель.
Цицерон с ненавистью посмотрел на говорившего.
– Боги лишили его не только разума, но и осторожности, – громко прошептал он, услышанный многими в курии.
Внезапно в курии раздался громкий голос сенатора, согласившегося на предложение Сульпиция.
– Я, – встал Марк Порций Катон, – я готов выступить на данном процессе в качестве субскриптора против Мурены.
И сразу наступила тишина. Сенаторы молчали, ошеломленно переглядываясь друг с другом.
«Безумец, – подумал Цицерон, – он сам не понимает, чего хочет. И что может произойти, если Мурену признают виновным. А ведь я столько говорил с ним».
В курии стояла тишина. Все ждали реплики консула. Цицерон посмотрел по сторонам и увидел сотни внимательных глаз, следивших за ним. Даже Антоний, его никчемный напарник и римский консул, с интересом ждал, что скажет Цицерон. Консул, поняв это, гордо встал.
– Кто будет защищать Мурену на суде? – спросил он у Сульпиция.
– Квинт Гортензий, – ответил тот.
Это был один из лучших юристов Рима. Своим ораторским мастерством и логикой Гортензий не уступал самому Цицерону.
– В таком случае, – громко сказал Цицерон, стараясь не встречаться глазами с Катоном, – и я выступлю в качестве его адвоката.
Здесь зал вновь взорвался криками удивления и недоумения. Цицерон заметил, однако, что многие сенаторы приветствуют его решение.
– Кто еще хочет выступить на процессе? – спросил он, согласно традиции, уже не рассчитывая услышать чье-либо предложение. В городе не было юристов, способных состязаться с Цицероном и Гортензием.
– Я! – раздался громкий надменный крик с левой стороны зала.
Цицерон повернул голову, ахнув от удивления. Сенаторы изумленно переглядывались друг с другом. Третьим адвокатом Мурены соглашался выступать самый богатый человек Рима, цензор и консуляр Марк Лициний Красс.
Консул вздохнул с облегчением. Теперь Сульпиций был обречен. Против столь грозных соперников они с Катоном не устоят. Ни один римский суд не посмеет вынести обвинительный приговор при таком составе защитников.
– Кажется, Сульпиций проиграл это дело, еще не начав его, – шепотом сказал Лукулл своему брату, – силы слишком неравны.
Брат кивнул головой, не обращая внимания на все усиливающееся волнение в сенате.
Вечером этого же дня в дом Цицерона пришел Катон. В этот вечер он был по-особенному печален и задумчив. Консул принял его в таблине, распорядившись приготовить для гостя горячего мульса. Катон учтиво отказался, сообщив, что пришел посоветоваться. Как ни хотелось Цицерону избежать этого разговора, он вынужден был согласиться выслушать молодого сенатора. Катон, помолчав немного, начал говорить, стараясь не выдавать своего волнения.