Заговор в начале эры
Шрифт:
– Он римлянин, – важно сказал центурион, – и он не может запятнать себя сговором с презренным сбродом.
– Во имя великих богов! – гневно закричал один из гладиаторов. – Я тоже римлянин и получше тебя, Тиберий. Если бы Юпитер был ко мне благосклонен, я бы сейчас стоял на твоем месте. Только из-за долгов я оказался в гладиаторах, и ты это хорошо знаешь.
– А я? – закричал другой. – Меня обманули проклятые кредиторы, и я не сумел себя выкупить. Значит, я уже не римлянин?
– Убирайтесь! – гневно сказал Тиберий. – Иначе я прикажу распять вас.
– Только попробуй! – снова закричал первый
– В линию, – скомандовал разъяренный Тиберий своим легионерам.
Те послушно выстроились.
– Вперед! – закричал центурион и бросился первым с обнаженным мечом на стоявших гладиаторов.
Гладиаторы и рабы не захотели отступать, и началась ожесточенная схватка. Услышав крики и шум, из лагеря начали выбегать вооруженные легионеры, и вскоре пришельцы были обращены в бегство, за исключением тех, кто остался корчиться на земле в лужах собственной крови.
Отказ Катилины принимать рабов и гладиаторов в свой лагерь стал известен в Риме буквально на следующий день. Это известие еще больше укрепило авторитет заговорщиков у люмпенов городского плебса. Ничто так не импонирует люмпену, как подтверждение его принадлежности к избранной нации. Именно поэтому национализм всегда находил свою питательную среду среди разложившихся представителей среднего класса и подонков из числа люмпенов. Среди десятков тысяч римлян, жадно требующих «хлеба и зрелищ», было немало бездомных бродяг, не имеющих ничего за душой, кроме своего римского гражданства, позволяющего им существовать на подачки магистратов и триумфаторов.
Римский плебс постепенно развращался незаработанным хлебом и незаслуженными богатствами. Победы Мария, Суллы, Лукулла, Помпея становились не только источниками неслыханных богатств, стекавшихся в Рим, но и одной из главных причин разложения целого народа, привыкающего к мысли о хлебе, не заработанном собственным потом.
Страна, граждане которой уже не могут прокормить свое отечество, народ, привыкший к чужому хлебу, начинают переживать естественный процесс разложения и деградации, становясь нахлебниками в собственном государстве. Постепенно формировался целый класс таких нахлебников, не привыкших трудиться, сеять, пахать, выращивать хлеб. Такой класс потенциально нес в себе угрозу демократии, ибо был продажен по своей сущности, всегда готовый переметнуться на сторону более удачливого победителя.
Более всего говорят о чести бесчестные люди. Именно поэтому отказ Катилины столь восторженно приветствовали разложившиеся и опустившиеся низы римского общества, предпочитавшие громкогласные рассуждения о чести и добродетели своему бесчестному и недобродетельному поведению.
В один из таких дней, когда рассуждения о лагере Катилины занимали умы и сердца римлян, Красс и Цезарь сидели в таверне на Авентине, там, где берет начало Остийская дорога, у построенного впоследствии Большого цирка.
Таверна принадлежала богатому нурсийскому торговцу Амбусту Вибулиану и управлялась Пинарием, бывшим легионером Суллы, уже двадцать лет назад вышедшим на покой. Сумев привезти в Рим часть награбленного, Пинарий с помощью Амбуста открыл эту таверну, и она считалась одной из самых лучших в городе.
Красс,
– И все-таки я не могу понять тебя, Юлий, – сказал недовольно Красс, – какое наслаждение ты находишь в посещении подобных мест. Великие боги соединили в твоем лице два самых известных римских рода – Юлиев и Аврелиев, а ты приходишь сюда, чтобы пообщаться с этим сбродом.
Красс, не принадлежавший по происхождению к старинным римским родам, а выдвинувшийся в первые ряды благодаря своему богатству и связям, всегда немного завидовал Цезарю, имевшему столь блестящие генеалогические корни. Справедливости ради следует отметить безусловные полководческие и государственные таланты Марка Лициния Красса, помогавшие его стремительной карьере.
– Это римский народ, Красс, и его надо знать, – тихо сказал Цезарь.
– Презренный сброд, – снова покачал головой Красс.
– Из такого сброда состоят наши легионы. А это уже реальная сила. Разве тебе не интересно знать, что думают твои легионеры? – спросил, улыбаясь, Цезарь.
– Нет. На войне они обязаны лишь выполнять мои приказы, – твердо сказал Красс, – и в случае отказа повиноваться я наказываю провинившегося. У меня не бывает времени выслушивать каждого из них.
– А ты не считаешь, что полководец, знающий, о чем думают его солдаты, становится сильнее, а государственный политик, знающий интересы своих граждан, становится просто непобедим? Подумай над этим.
– Они почти ничего не решают. Сенат – вот реальная сила. А эти… – Красс презрительно махнул рукой.
Подошедший раб быстро подал на стол кувшин, вмещавший почти конгий [117] вина, и десяток мясных лепешек.
– Здравствуй, Диотим.
Раб вздрогнул, едва не выронив блюдо. Он поднял голову, и радостное оживление осветило его лицо. Он увидел верховного понтифика Рима.
– Приветствую тебя, любимец богов, Гай Юлий Цезарь.
– Откуда этот презренный знает тебя? – подозрительно спросил Красс.
117
Конгий – чуть более трех литров.
– Я часто захожу сюда. Я же говорил тебе, что люблю бывать в тавернах, общаться с простыми людьми.
– Даже с рабами, – презрительно скривил губы консуляр.
– Даже с ними, – подтвердил Цезарь, – представь себе, Красс, даже с ними.
Едва он произнес это имя, как раб вздрогнул всем телом.
– Марк Красс, – прошептал он с выражением ужаса на лице, – сам Марк Красс.
– Тебе известно мое имя? – сурово спросил римлянин.
– Твое имя известно всем, достойный, – поклонился раб.