Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Ротов Виктор Семёнович

25 марта.

…С утра Марья Аркадьевна позвонила по телефону: у меня Распутин! Приезжайте завтракать. В 12 я уже была у нее. Когда я вошла, все сидели за роскошно сервированным столом. Распутина я узнала сразу, по рассказам я имела представление о нем. Он был в белой шелковой выши той рубашке навыпуск. Темная борода, удивленное лицо, с глубоко сидящими серыми глазами. Они поразили меня. Они впиваются в вас, как будто сразу до самого дна хотят прощупать, так настойчиво, проницательно смотрят, что даже как-то не по себе делается. Меня усадили рядом. Он пристально и внимательно поглядывал на меня. Потом вдруг без всяких предисловий протянул стакан с красным вином

и сказал: «Пей». Я уже и раньше обратила внимание, что он всем, и старым и молодым говорит «ты», но все-таки, когда он обратился ко мне, я удивилась. Так это странно прозвучало «пей», но дальше пришлось еще больше изумляться: возьми карандаш и пиши, командовал он. Право, я не шучу, он так и сказал, привык, очевидно, распоряжаться. Ко мне потянулось несколько рук с карандашами и листочками бумаги. Ничего не понимая, я машинально взяла в руки карандаш.

— Пиши.

Я стала писать.

— Радуйся простоте, горе мятущимся и злым — им и солнце не греет. Прости меня, Господи, я грешная, я земная и любовь моя земная. Господи, творяй чудеса, смири нас. Мы твои. Велика любовь твоя за нас, не гневайся на нас. Пошли смирение души моей и радость любви благодатной. Спаси и помоги мне, Господи.

Все почтительно слушали, пока он диктовал. Одна пожилая дама, с благоговением глядевшая на Распутина, шепнула мне: «Вы счастливая, он сразу Вас отметил и возлюбил».

— Это ты возьми и читай, сердцем читай, — сказал он.

Потом стал разговаривать с другими. Заговорил о войне.

— Эх, кабы не пырнули меня — не бывать бы войне. Не допустил бы я Государя. Он меня вот так слушается, а я бы не дозволил воевать. На что нам война? Еще что будет-то…

После завтрака перешли в другую комнату.

— Играй «По улице мостовой», — внезапно, без всякой связи с предыдущим скомандовал он. Одна из барынь села к роялю и заиграла. Он встал, начал в такт покачиваться и притоптывать ногами в мягких сапогах. Потом вдруг пустился в пляс. Танцевал он неожиданно легко и плавно. Как перышко носился по комнате, приседая, выбивая дробь ногами, приближался к дамам, выманивая из их круга парт нершу. Одна из дам не выдержала и с платочком выплыла ему навстречу.

Кажется, никто не был удивлен. Как будто этот пляс среди бела дня был самым обычным делом.

— Ну, довольно, — вдруг оборвал он и опять неожиданно обратился ко мне: — А ты что же, по делу пришла? Ну пойдем, говори, что надо — ть, милуша?

Он удалился со мной в соседнюю комнату. Я изложила ему свое дело. Он задумался, потом сказал:

— Твое дело трудное. Сейчас и заикнуться о немцах нельзя. Но я поговорю с ею (это слово он произнес после паузы с особым ударением), а она с им потолкует. Оно, может, и выгорит. А ты должна ко мне приехать в Питер. Там и узнаешь.

В передней, прощаясь с Марьей Аркадьевной, я просила ее приехать ко мне. Он вмешался:

— А что же меня не зовешь? Я приеду.

— Конечно, приезжайте. Я не звала, думала, вы очень заняты, приезжайте к завтраку. Буду ждать вас завтра.

— Ладно. Побываем у московской барыньки.

Он говорит сильно на «о»: мо — о-о — сковской. Протяжно и певуче.

Со странным чувством шла я домой. Так вот он какой, властелин России, в шелковой косоворотке! Чувство недоумения еще усилилось. В ушах звучали забористые звуки «По улице мостовой». Мелькала бородатая фигура, развевались кисти голубого пояса. Четко и дробно выбивали такт ноги в мягких сапогах из чудесной кожи, какого-то особого фасона. Глубоко сидящие глаза настойчиво вонзались в меня, и я не знала что думать.

26 марта.

…Утром меня разбудил телефон. Беру трубку. Слышу заразительный смех Марьи Аркадьевны… «Распутин ночевал у меня на квартире и с утра

волнуется, собирается к вам. Он пришел ко мне, просит духовитой помады, п—о-омады, знаете, как он на «о» — дух — о-витой. И ножниц для ногтей. На вопрос зачем, говорит: а мы же едем к чернявой красотке. Ха — ха — ха, заливается в телефон Марья Аркадьевна; теперь вы у него просите все, что вам надо. Все сделает. Пользуйтесь».

Я спешно пригласила своих близких знакомых, которым, как и мне, хотелось взглянуть на эту странную знаменитость. К часу он появился в малиновой шелковой ко соворотке, веселый, благодушный. Много разговаривал, перескакивая с одной темы на другую, так же, как вчера. Какой-нибудь эпизод из жизни, потом духовное изречение, не имеющее никакого отношения к предыдущему, и вдруг вопрос к кому-нибудь из присутствующих. Иногда, кажется, и не смотрит на кого-нибудь, и внимания не обращает. А потом неожиданно уставится и скажет: «Знаю о чем думаешь, милой». И, кажется, всегда верно угадывает. Говорил много о Сибири, о своей семье и деревенском хозяйстве:

— Вот какие руки. Это все от тяжелой работы. Нелегка она, наша крестьянская работа.

Странно как-то звучали эти слова за столом, заставленным хрусталем и серебром. В голосе его чувствовалось самодовольство. Он во все стороны поворачивал узловатую руку со вздувшимися жилами.

В это время стали звонить по телефону. Кто-то просил Распутина немедленно приехать на званый обед с цыганами, который устраивали для него богатые сибирские купцы. Марья Аркадьевна заволновалась. — Ты обещал поехать, нас ждут, — говорила она.

— Никуда я не поеду, мне и здесь хорошо, с дамочками. Скажи, что не поеду.

Марья Аркадьевна так волновалась, что у нее выступили красные пятна на лице.

— Так нельзя, немыслимо. Для тебя люди устраивают пиршество. Цыган пригласили. Все собрались, ждут, а ты не едешь. Ты же обещал. Надо ехать.

Но он настойчиво повторял:

— Скажи, что не поеду. Мне вот надо всем на память словечко оставить. Давайте бумагу.

Марья Аркадьевна вызвала меня в другую комнату и умоляла помочь уговорить его, так как дала слово привезти его. Мы все начали просить его поехать и, наконец, уговорили.

— Ну, ладно, поеду, а только мне и здесь хорошо. Ну, дамочки, берите на память.

Он раздал нам листы. Мне он написал: «Не избегай любви — она мать тебе». Одной даме — «Господь любит чистых сердцем». Моей горничной Груше, которая с жадным любопытством смотрела на него: «Бог труды любит, а честность твоя всем известна».

В передней ему подали роскошную шубу с бобровым воротником и бобровую шапку.

— Какая у тебя шуба хорошая, — сказала одна из дам.

— Это мне мои дантисты [2] подарили.

2

Известный процесс евреев — дантистов, обвинявшихся в том, что они приобрели фиктивные дипломы зубных врачей, для права жительства в столицах. Они были осуждены, но по ходатайству Распутина Николай II аннулировал приговор.

Он расцеловался со всеми нами. Это тоже его обычная манера при встрече и прощании.

27 марта.

Марья Аркадьевна телефонировала, что Распутин уезжает в Петербург и просит меня проводить его на вокзал.

Когда я приехала, он стоял у вагона 1–го класса, окруженный дамами. Его узнали в публике и вокруг останавливались люди, с любопытством разглядывая его. Мне было неловко подойти к нему, расталкивая толпу, под перекрестным огнем любопытных и насмешливых глаз. Да, известностью он пользовался широкой. К моему крайнему смущению, он обнял меня.