Заговоры; Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул
Шрифт:
Хотя Крушевский целиком следует за положениями труда А.Н.Афанасьева, видно, что схематизм вывода о том, что заговоры - это молитвы, его уже не удовлетворяет. И, чтобы найти выход, он предлагает собственое определение этого жанра: "Заговор есть выраженное словами пожелание, соединенное с известным обрядом или без него, пожелание, которое непременно должно исполниться" /7.
Определение заговора как пожелания дополняется им важным наблюдением о форме и морфологической структуре заговоров. "Заговоры состоят из сравнений желаемого с чем-либо подобным, уже существующим"/8. Но, к сожалению, интересные выводы Н.Крушевского не были сведены им в единую систему и остались на уровне отдельных
Хотя у А.А.Потебни и нет обобщающей работы по заговорам, его высказывания и наблюдения, без сомнения, составляют определенный этап в их изучении. Он не только свел воедино все то, что было высказано его предшественниками, но и выстроил на их основе достаточно стройную и тщательно обоснованную систему /9.
Определение заговора ученый связывает с указанием на сравнение как на основу формы заговора, который по его мнению является "словесным изображением данного или нарочно произведенного явления с желаннным, имеющее целью произвести это последнее" /10. Таким образом Потебня впервые связал происхождение и особенности формы заговора.
Согласно его точке зрения заговоры образовались не из мифа, а одновременно с ним. Следует отметить и еще одну особенность подхода Потебни - постановку вопроса о взаимоотношении обряда и слова в заговорах. Для мифологов он не представлялся существенным, поскольку они считали, что заговор произошел от молитвы.
Потебня, а вслед за ним Ф.Ю.Зелинский и Н.Ф.Познанский утверждали. что заговоры возникли из чар, а чары - из приметы. Под приметой они понимали простое восприятие явления, которое было свойственно человеку еще на доязыковой стадии развития. Именно примета стала "первым членом ассоциации, в которой при появлении первого члена ожидается появление второго" /11 .
Совершенно аналогично определяется и чара, как "первоначально-деятельное умышленное изображение первого члена ассоциации", а заговор является ее "словесным изображением". Следовательно, и действие, сопровождающее заговор представляет собой простейшую форму чар 12/.
Но, поскольку Потебня исходил из анализа морфологической структуры заговора, а не из конкретного содержания, то для объяснения причины его появления ему пришлось сослаться на фактор случайности: "Человек замечает, что сучок в сосне засыхает и выпадает и что подобно этому в чирье засыхает и выпадает стержень. Поэтому он берет сухой сук, выпавший из дерева, для укрепления связи сука с чирьем очерчивает суком чирей и говорит: "как сохнет сук, так сохни чирей" /13. Вот почему Потебня считал, что содержание заговора обусловлено "несложными психологическими причинами" и не заслуживает серьезного изучения.
Представители историко-сравнительной школы, напротив, строили свои выводы на утверждении о четкости текста и завершенности структуры заговора. Одним из первых обратился к иследованиям заговоров В.Ф.Миллер. В статье "Ассирийские заклинания и русские народные заговоры" (1896) он попытался отыскать источник русских заговоров в магической литературе, заклинаниях, опираясь на тексты, найденные клинописной библиотеке ассирийского царя Ассурбанипала.
Сопоставляя русские и асирийские тексты, Миллер установил, что их структура и даже отдельные формулы имеют много общего. Помимо сходства текстов исследователь отметил и многочисленные соответствия в связанных с заговорами обрядах. Но при всей наглядности сопоставлений выводам Миллера недоставало исторического обоснования 14 .
Несколько слов следует сказать о книге Познанского в связи с восприятием ее в современном научном контексте. Подход автора имеет свои
Книга Н.Познанского не утратила своей ценности и на сегодняшний день прежде всего потому, что в ней собран огромный фактический сопоставительный материал русских и западноевропейских заговорных текстов. Однако, ее необходимо рассматривать лишь в контексте решения тех проблем, которые ее автор ставит во введении. Прежде всего это достаточно подробное, хотя и несколько одностороннее исследование особенностей формы заговоров, а также составных частей их текста. Важным представляеться и то, что исследователь привлек интересный религиоведческий материал, обычно остававшийся вне поля зрения фольклористов.
В связи с этим не может не вызвать удивление тот факт, что Познанский не дает даже самого краткого обзора имеющихся сборников заговорных текстов и основных архивных собраний. По-видимому, специфика книги как дипломной работы, обусловила ее структуру, главное место в которой должно было принадлежать обзору имеющихся научных исследований, представленных весьма подробно и систематично. Можно сказать, что в книге Познанского подведены весьма внушительные итоги того, что было сделано в русской и европейской науке в области изучения заговров как фольклорного жанра.
Подход к изучению заговоров без учета связи их формы и функции (в сущности такой же, как и у традиционных демонологов) не позволил Познанскому перейти к целостному рассмотрению заговора как явления культуры.
Отвергая теорию Потебни, который строил происхождение заговоров на основе эволюции различных видов сравнения и параллелизма, Познанский предлагает собственную схему эволюции формы заговора. Он считает, что словесная формула заговора появилась для пояснения возникшего ранее магического обряда, а затем приобрела самостоятельное значение. Это положение коренным образом расходится с результатами исследований этнографов, фольклористов и религиоведов последующего времени, на что прозорливо указал в своей рецензии Е.Кагаров 15.
Действительно, анализ заговорных текстов, имеющихся в распоряжении современных исследователей, показывает, что далеко не все из них возникли из обряда, и представляют собой неизмененные словесные формулировки обрядовых действий 16 .
Достаточно спорным представляется и высказанное Познанским положение о том, что забывание первоначального смысла совершаетмых обрядовых действий способствовало совершенствованию словесной формы заговора. Исследователи первобытной культуры однозначно показали, что для первобытного сознания слово и действие одинаково существенны и материальны. Поэтому Познанский и не может объяснить двойственность упоминаемого в заговорах образа целителя болезни. Рассматривая образ гигантской щуки, он пишет: "Совершенно невозможно объяснить, как щука обратилась в олицетворение грыжи" . Механизм такого превращения наглядно показал В.Г.Богораз-Тан на примере все того же образа щуки 17 .
Вместе с тем Познанский весьма аргументированно показал, что заговоры занимают особое и своеобразное место в системе фольклорных жанров. Возникнув в глубокой древности, они продолжают бытовать и в настоящее время. Именно по этой причине внешне простой и незамысловатый текст заговора часто содержит весьма интересный сплав разновременных компонентов.
Заговоры основывались на знаниях, существовавших как бы в двух измерениях - положительном и отрицательном. Это было подмечено еще в XVI веке знаменитым французским демонологом Реми. Он считал, что знахарь, который лечит людей, является носителем "чистого" знания, а колдун, заключивший договор с дьяволом, действует благодаря "черному" знанию, полученному от своего повелителя.