Зак и Мия
Шрифт:
Она с некоторым трудом поднимает окно и протягивает ко мне руку, растопырив пальцы. Мол, тихо, не шуми.
Я замираю, вцепившись в одеяло, и стараюсь выровнять дыхание. Она не исчезает. Ее силуэт очерчен контуром из звезд. Может, она призрак?
Густые, короткие волосы. Огромные глаза.
– Мия?!..
Она подносит палец к губам. Затем окидывает взглядом комнату, разворачивает руку и манит меня жестом.
У нее холодная кожа. Я беру ее под локоть, чтобы помочь перелезть через подоконник, но приземление получается
Она тут, рядом со мной, пахнет ванилью, испуганная, замерзшая.
– Мия? – зачем-то повторяю я, хотя в этом нет никакой необходимости. Я высвобождаюсь из одеяла, она натягивает его на себя, заваливается на бок и молча поворачивается носом к стенке.
Я смотрю на нее, вцепившись в спинку кровати, совершенно обескураженный, и теперь мне окончательно не до сна.
Мне приходилось участвовать в спасении самых разных существ. Мы с Бекки обували сапоги, надевали куртки, садились с папой в машину и ехали – вызволять коз, запутавшихся в заборах, ловить блудных попугаев старыми полотенцами, везти домой картонные коробки с какими-то раненными зверушками.
Я много раз помогал кого-то спасать, но откачивать и лечить их умеет только папа. Мама только всплескивает руками, когда он притаскивает очередного дохленького ягненека и укладывает его в духовку на самый низкий жар с открытой дверцей. Бывало, что папа раздевался до трусов и забирался в теплую ванну в обнимку с ослабевшим детенышем альпаки, брошенным мамашей. Помню, как поначалу его головка безжизненно болталась, свесившись с папиной руки, а потом бедолага вдруг начинал втягивать носом воздух. Папа верил, что тепло способно вернуть кого угодно к жизни.
Интересно, что бы он сказал про девушку в моей постели. Она вроде бы согрелась, или мне так только кажется? Что бы сделал папа на моем месте?
Утренний свет мягко ложится на кровать. Я смотрю, как Мия дышит во сне, и пытаюсь дышать с нею в ритм. Мия. Ну надо же. Перекрасилась в блондинку. Челка неестественно ровная…
Теперь каждый звук меня пугает. Скрипнула половица – мама пошла стирать? Шорох травы – папа с Эваном идут к оливам. Оголтелое кудахтанье:
Бекки кормит цеплят. Наверное, все уже думают, что я заспался.
Я на цыпочках подхожу к окну и отодвигаю занавеску Куры и петухи клюют свой корм. Бекки не видно. Тогда я опускаю занавеску и разворачиваюсь. Мия уже открыла глаза и смотрит на меня. Волосы рассыпались по ее лицу, но она их не убирает.
– Привет.
Она моргает, продолжая смотреть на меня, но ничего не отвечает. Мне почему-то тяжело выдерживать этот взгляд, и я начинаю разглядывать свои руки, которые не знаю, куда деть. Я вообще не понимаю, что теперь делать!
Открываю рот, чтобы спросить, как она оказалась в моей комнате, но решаю, что вопрос «как» потребует слишком длинного ответа, так что выбираю другой:
– Ты заблудилась?
Вот я дебил. Как можно случайно попасть из Перта на южное побережье? Разумеется, она не заблудилась.
Кто-то идет. Я вижу, как зрачки Мии расширяются, и она быстро садится
– Зак, ты там?
– Да, – хрипло отзываюсь я.
– А чего заперся? Давай, вставай уже. И белье сними, я в стирку положу.
Но я не могу снять белье, потому что на нем сидит девушка, которая к тому же недвусмысленно поглядывает в сторону окна.
– Я хочу еще поваляться, – говорю я. – Даже Господь на седьмой день отдыхал от дел.
– Господь? Зак, с тобой все в порядке?
– Мам, я просто дочитываю седьмую главу «Гордости».
– Ну белье-то можешь мне отдать?
– Я уже несколько месяцев не хожу под себя, ты забыла?
– Мальчишки, – вздыхает мама. – Короче, не валяйся весь день напролет, Бекки одна не справится.
Затаив дыхание, мы слушаем, как мамины шаги удаляются. Мия прижалась к стене.
– Извини, – говорю я, хотя неясно, за что мне извиняться.
Ее лицо в обрамленьи коротких светлых волос совсем не похоже на то, которое я видел в больнице. Она стала другой. И дело не только в стрижке.
Мия тоже меня разглядывает. Я внезапно спохватываюсь, что стою с голым торсом, и чувствую непривычную уязвимость. Она жадно рассматривает мои шрамы: справа на груди, еще один на шее, точечные – от катетеров – на внтуренней стороне рук. Она точно знает, куда смотреть. И, по-видимому заметив то, чего ожидала, немного расслабляется.
– Фух, это действительно ты, – выдыхает она. – Ты здорово изменился, Хельга.
– Зак, – напоминаю я. – Ты тоже изменилась.
– У тебя глаза, оказывается, серые.
– Вообще-то голубые.
– В этом свете – серые.
Она смахивает с лица челку, а я складываю руки на затылке, сцепив пальцы. Папа так делает, когда ему нужно оценить ситуацию.
Что мы имеем? Девушка материализовалась из палаты с белыми стенами, которая четырнадцать недель как осталась в прошлом, и которая находилась в 500 километрах отсюда. Пожалуй, теперь можно и спросить.
– Как ты сюда попала?
Но она опускает взгляд и молчит.
– С тобой все хорошо?
На это она собирается ответить, но слова как будто застревают у нее в горле, и она морщится, словно нужно глотать колючки.
– Что случилось? – спрашиваю я, уже понимая, что у нее не хватит сил рассказать.
В свой последний день в больнице я хотел распрощаться с Ниной, но она, завидев меня из другого конца коридора, резко развернулась и ушла в другую сторону. Я заподозрил тогда, что она не хочет отвечать на вопросы про Мию, а значит, операция прошла неудачно. Но уточнить не было возможности. Всю дорогу домой мама тараторила, словно нарочно пытаясь меня отвлечь от этих мыслей, и ее даже не пришлось уговаривать остановиться у «Макдональдса», как обычно, хотя меня к тому моменту и перестало наркомански тянуть на бургеры. Я ехал домой, а Мия в это время приходила в себя после наркоза и обезболивающих, и чувствовала себя тяжелой и мутной, возвращаясь в мир. Чем этот мир встречал ее по пробуждении, кроме шрама? Я думал о ней, но ничего не знал, и спросить было не у кого.