Зак и Мия
Шрифт:
– Прости, – говорю я.
Она напрягается.
Хлопает дверца клетки – мама кормит цыплят. Скоро пойдет готовить лавку к посетителям, а Бекки начнет обход на предмет родившихся и умерших. Я должен ей помогать.
Звуки жизни снаружи болезненно вторгаются в молчание, царящее в комнате. Мия натягивает одеяло на голову.
– Мия, зачем ты пришла?
Она молчит, спрятавшись, как в домике.
Что бы сделал папа? Оставил бы ее в покое? Взял бы на руки и понес спасать? Но в духовку она не влезет.
Я надеваю футболку и выхожу из комнаты.
Потом я ухожу в гостиную и сажусь на диван с книгой, где делаю вид, что читаю седьмую главу. И так проходит несколько часов.
Когда Бекки заглядывает проверить, все ли в порядке, я извиняюсь и говорю, что мне обязательно нужно дочитать еще три главы. Она с легкостью верит, и мне стыдно, что пришлось ей врать.
Я не знаю, что за жизнь у Мии. Вообще-то я ничего о ней не знаю. Что заставило ее ехать не куда-нибудь, а именно сюда, если в Перте у нее огромная группа поддержки. Помучавшись еще минут десять, я возвращаюсь в комнату. Тарелка и чашка пусты, одеяло скомкано, а Мия стоит у моего шкафа и роется там. Заглядывает в коробки с «Лего», сбрасывает с полки подписанный мяч, находит два «Плейбоя», спрятанные под коллекцией марок. Я даже неловкости не испытываю: ну да, когда-то женские тела казались дивным инопланетным миром.
– Помощь не нужна?
Она вздрагивает и поворачивается.
– Ой. Хельга.
– Зак. Ты что делаешь?
Она вздыхает, задумывается на секунду и признается:
– Мне нужны деньги.
Мия
Он предлагает мне 40 баксов из ящика с трусами. Я закрываю глаза и тру пальцами виски. Блин, ну что за отстой?
– Ты чего? Не бойся, трусы чистые, – смеется он.
У меня нет времени дурачиться. Пока я сидела под одеялом, я придумала план D. Олбани, Аделаида, Сидней. Я посмотрела расписание автобусов с телефона, и можно успеть, но мне нужны чертовы деньги, а сорока баксов мне не хватит.
– А больше нет?
Он кивает на жестянку из-под какао.
– Там мелочь примерно за год. Таскать с собой запаришься, правда. Еще могу предложить коллекцию марок – вдруг там есть ценные экземпляры.
– И все?
Я окидываю комнату взглядом в поисках ценностей. Плакаты, трофеи, мяч с автографом, глобус, гантели, даже турник в дверном проеме. Пахнет дезодорантом и грязными носками. Почему-то в пацанских спальнях всегда пахнет одинаково.
– Что это у тебя?
Он сжимает в руке какую-то с виду железную штуку.
– Эспандер, запястье разрабатывать.
– На фига тебе разработанное запястье?
– Физиотерапевт сказал, что полезно…
Так. Не отвлекаемся. В углу вижу телевизор, игровую приставку и диски с играми. На стене – доска для напоминаний с больничной брошюрой и списком запрещенной еды.
– О, мне тоже такое выдали. Правда, у меня
На столе – ноутбук, айпод и сваленные в кучу музыкальные диски. На верхнем я узнаю свой почерк. Леди Гага, в палату № 1. Я беру его в руки и провожу пальцем вдоль контуров букв. Такое ощущенье, что я его подписывала две жизни назад. Помню, еще удивилась, зачем ему Гага. И могла бы отдать ему оригинальный диск, но я тогда дорожила всем, что дарил мне Райс. Так что я переписала его и сунула под дверь палаты. Странно, что он его не выбросил.
Хорошо помню стук в стенку в тот первый день. Как будто он не просто стучал, а пытался что-то сообщить. Я иногда слышала его разговоры с матерью. У него были очень живые интонации. Ни у кого в больнице таких больше не было. Когда никто не видел, и он не знал, что я подсматриваю, у него было очень грустное лицо.
Стоп. Я здесь не ради сентиментов. Кладу диск на место, поворачиваюсь.
– У тебя же есть счет в банке?
– Ты что, шутишь?
– А что, похоже?
– Мия, черт, ну нельзя же так просто… ну то есть… ты что, разве не…
– Что тебе непонятно? У меня время тикает!
Он прислоняется к оранжевым занавескам и скрещивает руки на груди.
– Что мне непонятно? Дай подумаю. Я ничего о тебе не знал целых три месяца. То есть, вообще-то я и до тебя этого не знал, да и видел только через окно в двери. И вот ты сваливаешься мне на голову и просишь денег. Это действительно как-то непонятно.
– Почему это непонятно?
– Потому что это ненормально.
– Да нет больше ничего «нормального», Хельга! Ты что, не въезжаешь? У тебя, у меня – теперь все навсегда ненормально! И потом, я же тебя не граблю. Я, скорее, прошу взаймы.
– Но почему у меня?
– Потому что ты виноват.
– Перед тобой? В чем?
– Ты мне наврал.
– Я тебе не…
Я топаю костылем, и мы оба вздрагиваем. Он упирается взглядом в резиновый наконечник, вдавленный в пол, и замолкает.
– Ты сказал, что мне повезло больше всех в отделении, помнишь?
Он бледнеет и как будто еле удерживает равновесие. Или это я еле удерживаю?..
– Но это было правдой, – говорит он. Я снова топаю костылем. Он быстро добавляет: – Это и сейчас правда! Я ни в чем не виноват.
Вообще-то он прав. Но дело в том, что я – тоже ни в чем не виновата.
– Ты сказал, что тебе можно верить.
Он кивает. Он много чего мне говорил. Ни во что не надо было верить. Ни во что.
– Мне просто нужен друг, – говорю я, смягчая тон. Это неправда, в отличие от следующей части сообщения. – И еще баксов триста, чтобы доехать до Сиднея. Там живет моя тетя Мэри. Она меня ждет.
Я как доеду – сразу все верну Прямым переводом, могу с процентами, если надо.
Он продолжает стоять, сложив руки на груди, и молчит. И смотрит на меня. Высматривает правду. Я стараюсь делать непроницаемое лицо. Главное – не отводить взгляд, иначе я пропала.