Закат и падение Римской Империи. Том 6
Шрифт:
2. В старинной системе, введенной Константином, названием логофетов, или счетоводов, обозначали сборщиков податей; высшие чиновники по этой части назывались логофетами государственных иму-ществ, почт, армии, личной императорской казны и государственного казначейства, а великого логофета, этого верховного блюстителя законов и хранителя государственных сокровищ, сравнивали с канцлерами латинских империй. Под его надзором находилась вся светская администрация, и в этих трудах ему помогали его подчиненные - городской епарх, или префект, главный секретарь и хранители государственной печати, архивов и красных или пурпуровых чернил, предназначенных для священной подписи одного императора. Сановник, вводивший иностранных послов и служивший для них переводчиком, носил названия великого чиауса и драгомана, которые были турецкого происхождения и до сих пор в употреблении при Оттоманской Порте.
3. Дворцовые служители, несмотря на свое низкое название, мало-помалу возвысились от обязанностей телохранителей до звания генералов; военные фемы восточные и западные, и легионы как европейские, так и азиатские нередко разделялись между несколькими начальниками, пока верховная и безусловная власть над всеми сухопутными силами не была вверена главному служителю. Обязанности протостратора первоначально заключались в том, что он помогал императору садиться на коня; потом он стал заменять главного служителя во время похода, и его заведованию были поручены конюшни, кавалерия, царская охота и соколиный двор. Стратопедарх был лагерным верховным судьей; протоспафарий командовал телохранителями; констабл, великий этериарх и аколит были начальниками франков, варваров и варангов или англичан - тех иноземных наемников, которые в эпоху упадка национального мужества составляли главную силу византийских армий.
4. Морские силы находились под начальством великого герцога; в его отсутствие они подчинялись великому друнгарию флота, а этого последнего заменял эмир, или адмирал; этот титул был сарацинского происхождения, но вошел во все новейшие европейские языки. Из этих должностных лиц и из множества других, перечисление которых было бы бесцельно, состояла гражданская
Самые высокие из тех титулов и самые смиренные из тех поз, с которыми благочестие обращается к Верховному Существу, употреблялись из лести и из страха в обращении к таким существам, у которых такая же натура, как у всякого из нас. Обыкновение поклоняться императорам, падая перед ними, и целуя их ноги, было заимствовано Диоклетианом от персидского раболепия; но оно сохранилось и совершенствовалось до последних времен греческой монархии. Только за исключением воскресных дней, когда оно откладывалось в сторону для соблюдения религиозной пышности, такого унизительного поклонения требовали от всякого, кто допускался в присутствие императора, - и от принцев, носивших диадему и пурпуровую мантию, и от послов, приезжавших в качестве представителей своих независимых монархов, халифов азиатских, египетских или испанских, королей Франции и Италии, и латинских императоров Древнего Рима. Кремонский епископ Лиутпранд вел себя в деловых переговорах с мужеством франка и с достоинством Оттонова представителя. Однако его искренность не дозволила ему умолчать о том унижении, которое он вынес на своей первой аудиенции. Когда он приблизился к трону, сидевшие на золотом дереве птицы начали петь, а это пение сопровождалось рычанием двух золотых львов. Лиутпранд был вынужден, вместе с двумя своими товарищами, преклонить колена и пасть ниц, и он три раза прикоснулся лбом к полу. Затем он встал на ноги, но в этот короткий промежуток времени трон был поднят при помощи особой машины от пола к потолку; император появился в новом и еще более блестящем одеянии, и аудиенция окончилась среди надменного и величественного безмолвия. В своем добросовестном и интересном рассказе кремонский епископ описывает те церемонии византийского двора, которые до сих пор соблюдаются в Оттоманской Порте и которых еще придерживались в прошедшем столетии великие князья Московии или России. После продолжительного переезда частию морем, частию сухим путем из Венеции в Константинополь посол остановился у Золотых Ворот и дожидался там прибытия особых чиновников, которые проводили его до гостеприимного дворца, приготовленного для его приема; но этот дворец оказался тюрьмой, и его недоверчивые сторожа не дозволяли послу вступать ни в какие сношения ни с чужеземцами, ни с туземцами. На своей первой аудиенции он предложил императору подарки от своего государя, состоявшие из рабов, из золотых ваз и из дорогих лат. Произведенная в его присутствии выдача жалованья офицерам и солдатам выставила перед его глазами богатства империи; он был приглашен к императорскому столу, за которым послы различных наций были рассажены соответственно тому уважению или тому презрению, которое они внушали грекам; в знак особой милости император посылал со своего собственного стола кушанья, которых он отведал, а своим фаворитам он раздавал парадные одежды. Каждый день, утром и вечером, его гражданские и военные служители являлись во дворец для исполнения своих обязанностей; их труд вознаграждался взглядом или улыбкой их повелителя, а свою волю он выражал или легким наклонением головы, или каким-нибудь знаком; но в его присутствии безмолвствовало и преклонялось всякое земное величие. Каждый мог его видеть, когда он совершал свои обычные или экстраординарные торжественные шествия по улицам столицы, а так как придуманные политикой обряды находились в связи с обрядами религиозными, то он посещал главные церкви в праздники, установленные греческим календарем. Накануне этих процессий глашатаи объявили во всеобщее сведение об этом милостивом или благочестивом намерении монарха. Улицы чистились и приводились в порядок: мостовую усыпали цветами, в окнах и на балконах выставляли самые дорогие домашние украшения, золотую и серебряную посуду и шелковые занавеси, а строгая дисциплина удерживала чернь от бесчинств и от шумного говора. Шествие открывали военные чины во главе войск; за ними следовала длинная вереница гражданских чиновников и министров; особу императора охраняли его евнухи и дворцовые служители, а при входе в церковь его торжественно встречал патриарх со всем духовенством. Радостные приветствия не выражались грубыми голосами народной толпы и не зависели от ее произвола. Члены партий цирка синей и зеленой размещались группами на самых удобных местах, а когда-то потрясавшая столицу их яростная борьба мало-помалу перешла в соперничество из-за раболепия. И та, и другая сторона, как бы в ответе одна другой, повторяли мелодию, прославлявшую императора; их поэты и музыканты управляли хором, а припевом для каждой мелодии служили пожелания долголетия и победы. Одними и теми же приветствиями оглашались и зала аудиенций, и зала банкета, и церковь, и, как бы в доказательство беспредельности императорской власти, они повторялись на языках латинском, готском, персидском, французском и даже английском теми наемниками, которые были действительными или подставными представителями тех народов. Эту науку придворного этикета и лести Константин Порфирородный изложил в полном напыщенности и пустословия волюме, а тщеславие его преемников могло обогащать этот сборник обширными дополнениями. Однако одна минута спокойного размышления должна бы была навести их на мысль, что одни и те же приветствия раздавались во все царствования, каковы бы ни были личные достоинства императора, а те из них, которые возвысились до престола из положения частных людей, могли бы припомнить, что в ту минуту, когда они сами всех громче и всех усерднее славили своего предшественника, они завидовали его фортуне или замышляли покушение на его жизнь.
Северные монархи, царствовавшие над теми народами, у которых, как говорит Константин, не было ни чести, ни доброго имени, старались породниться с Цезарями или вступлением в брак с одной из принцесс императорской крови, или выдачей своих дочерей за одного из римских принцев. В своих наставлениях сыну престарелый монарх разоблачает тайные правила, придуманные политикой и высокомерием, и указывает самые благовидные мотивы для отказа в таких дерзких и неблагоразумных предложениях. Каждое животное, говорит осторожный император, ищет для себя самку между животными одной с ним породы, а человеческий род разделяется на различные племена вследствие различий языка, религии и нравов. Благоразумное старание сохранить чистоту рода поддерживает гармонию и в общественной жизни и в семейной, а примесь чужой крови порождает беспорядок и раздоры. Так всегда думали и так всегда поступали мудрые римляне; их законодательство воспрещало браки между гражданами и иностранцами; во времена свободы и доблестей сенатор отверг бы с пренебрежением предложение выдать свою дочь за царя; слава Марка Антония была занятна его браком с Египтянкой, а общее порицание принудило императора Тита отослать Беренику, несмотря на то, что ни он, ни она не желали разлучаться. В подкрепление этого вечного запрета делалась ссылка на вымышленную санкцию великого Константина. Послам различных наций, и в особенности тех наций, которые не перешли в христианство, формально давали знать, что такие необычайные брачные союзы запрещены основателем церкви и столицы. Этот неизменный закон был надписан на алтаре св. Софии, и было объявлено, что тот нечестивый монарх, который запятнает императорское достоинство позором, будет отлучен от мирского и церковного общения с римлянами. Если бы какой-нибудь лукавец познакомил послов с византийской историей, они могли бы указать на три достопамятных нарушения этого вымышленного закона - на бракосочетание Льва или, верней, его отца Константина Четвертого, с дочерью хазарского хана, на свадьбу внучки Романа с болгарским принцем и на брачный союз французской или итальянской принцессы Берты с сыном самого Константина Порфирородного, юным Романом. На эти возражения были приготовлены три ответа, разъяснявшие недоразумение и охранявшие обязательную силу закона.
I. Бракосочетание Константина Копронима признавалось за преступление. Этот родившийся в Исаврии еретик, осквернивший купель и объявивший войну святым иконам, действительно взял в жены дочь варвара. Но этим нечестивым брачным союзом он преисполнил меру своих беззаконий и навлек на себя порицания церкви и потомства.
II. На Романа нельзя ссылаться как на законного императора; он был плебей и узурпатор; он не был знаком с законами монархии и не дорожил ее честью. Отец невесты сын Романа Христофор, занимал между принцами третьестепенное место и был в одно и то же время и подданным, и сообщником своего преступного отца. Болгары были искренние и набожные христиане, и от заключения этого неестественного брака зависели безопасность империи и освобождение нескольких тысяч пленников. Тем не менее никакие посторонние соображения не могли освободить от обязанности подчиняться закону Константина; и духовенство, и сенат, и народ порицали поведение Романа, и как при своей жизни, так и после своей смерти он считался виновником публичного позора.
III. Чтоб оправдать супружество своего собственного сына с дочерью короля Италии Гугона, мудрый Порфирородный придумал более благородные мотивы. Великий и святой Константин ценил преданность и мужество франков, а благодаря своему дару предвидения он знал, какое величие ожидает их в будущем. В пользу их одних было сделано исключение из общего запрета: король Франции Гугон происходил в прямой линии от Карла Великого, а его дочь Берта унаследовала прерогативы своего рода и своей нации. Голос правды или злобы с течением времени разоблачил ложь или ошибку императорского двора. Наследственные владения Гугона заключались не в королевстве французском, а лишь в графстве Арелатском; впрочем, никто не отвергал того, что Гугон, пользуясь тогдашними смутами, захватил верховную власть над Провансом и вторгнулся во владения короля Италии. Его отец был частный человек знатного происхождения, а если Берта и происходила по женской линии от Карла Великого, то каждая степень этого родства была запятнана незаконностью рождения или развратом. Бабка Гугона, знаменитая Вальдрада, была скорее наложницей,
Внутри византийского дворца император был первым рабом того церемониала, которому подчинял своих подданных, и тех строгих правил этикета, которые регулировали каждое слово и каждое телодвижение, держали его внутри дворца в осадном положении и нарушили досуг его сельского уединения. Но жизнь и состояние миллионов людей зависели от его произвола, а самые благородные умы, недоступные для приманок пышности и роскоши, способны увлечься более соблазнительным удовольствием повелевать себе равными. Власти законодательная и исполнительная сосредоточивались в особе монарха, а Лев Философ искоренил последние остатки авторитета сената. Летаргия рабства притупила умы греков: среди самых необузданных взрывов мятежа они никогда не помышляли о свободной конституции, и личный характер монарха считался единственным источником и единственным мерилом их общественного благоденствия. Суеверие скрепляло их оковы; когда патриарх короновал императора в Софийском соборе, они клялись у подножия алтаря в слепом и безусловном повиновении его правительству и его семейству. Он со своей стороны обязывался по мере возможности воздерживаться от смертных казней и от изувечий, собственноручно подписывал свой православный символ веры и обещал подчиняться как постановлениям семи соборов, так и уставам святой церкви. Но свое обещание быть милосердным он высказывал в форме неясной и неопределенной; свою клятву он давал не народу, а невидимому судье, и, за исключением тех случаев, когда на нем лежала неизгладимая виновность в ереси, исполнители воли Небес всегда были готовы отстаивать неотъемлемые права своего государя и извинять его мелкие прегрешения. Греческое духовенство само находилось в полной зависимости от светской власти: мановение тирана создавало епископов, переводило их с одного места на другое, низлагало их или наказывало позорною смертью; как бы они ни были богаты или влиятельны, они никогда не могли основать, подобно латинскому духовенству, независимую республику, и константинопольский патриарх, осуждая светское могущество своего римского собрата, втайне ему завидовал. Однако пользование беспредельною деспотическою властью, к счастью, ограничивается законами природы и необходимости. Повелитель империи исполняет свои священные и трудные обязанности в той мере, в какой одарен мудростью и добродетелями. Если же он порочен и безрассуден, скипетр, который ему не по силам, выпадает из его рук, и всеми движениями коронованного призрака незаметно руководит какой-нибудь министр или фаворит, принявший на себя из личных интересов роль общего притеснителя. Бывают такие роковые минуты, когда самый неограниченный монарх должен опасаться здравого смысла или прихоти нации, состоящей из рабов, а опыт доказал, что всякое расширение верховной власти уменьшает ее безопасность и прочность.
Каковы бы ни были титулы, усвоенные деспотом, и каковы бы ни были присвоенные им права, в конце концов он должен полагаться только на меч для обороны от своих внешних и внутренних врагов. Со времен Карла Великого до Крестовых походов три великие империи или нации - греческая, сарацинская и франкская - владели известным в то время миром (я оставляю в стороне отдаленную китайскую монархию) и боролись из-за обладания им. Степень их военного могущества можно определить путем сравнения их мужества, их искусств и богатств и их покорности верховному вождю, способному употреблять в дело все силы государства. В том, что касается первого из этих условий военного могущества, греки были много ниже своих соперников; но в том, что касается второго и третьего, они превосходили франков и, по меньшей мере, равнялись с сарацинами.
Благодаря своим богатствам греки были в состоянии привлекать к себе на службу более бедные народы и содержать военный флот как для защиты своих берегов, так и для нападения на своих врагов. Выгодная для обеих сторон торговля променивала константинопольское золото на кровь славонцев и тюрок, болгар и русских; мужество этих иноземцев содействовало победам Никифора и Цимисхия, а если какой-нибудь враждебный народ угрожал границам империи, его заставляли отступить для защиты собственной родины и искать мира, искусно направляя на него нападение какого-нибудь более отдаленного от империи народа. Преемники Константина постоянно заявляли притязания на владычество над Средиземным морем от устьев Танаиса до Геркулесовых столбов, а нередко и действительно пользовались этим владычеством. Их столица была наполнена морскими припасами и искусными мастеровыми; географическое положение Греции и Азии, длинные морские берега, глубокие заливы и многочисленные острова приучали их подданных к мореплаванию, а торговля Венеции и Амальфи служила рассадником матросов для императорского флота. Со времени войн Пелопоннесской и Пунических сфера деятельности нисколько не расширилась, а кораблестроительное искусство, по-видимому, приходило в упадок. Константинопольским корабельным мастерам, точно так же как и механикам нашего времени, не было знакомо искусство сооружать те громадные машины, на которых было по три, по шести или по десяти рядов весел, возвышавшихся и опускавшихся одни над другими. Дромоны, или легкие византийские галеры, имели только по два ряда весел; каждый ряд состоял из двадцати пяти скамеек, а на каждой скамейке сидели по два гребца, работавших своими веслами с той и с другой стороны судна. Сверх того на галере находились капитан, или центурион, стоявший во время сражения на корме вместе со своим оруженосцем, два кормчих, стоявшие у руля, и два офицера, которые стояли у носовой части галеры и из которых один находился при якоре, а другой наводил на неприятеля и приводил в действие машину, метавшую греческий огонь. Вся команда, как это бывает при зародыше военного искусства, несла двойную службу и матросов, и солдат; она была снабжена оружием и для обороны, и для нападения - луками и стрелами, которые употребляла в дело с верхней палубы, и длинными пиками, которыми действовала сквозь отверстия, сделанные у нижнего ряда весел. Правда, иногда военные суда имели более широкие размеры и более прочную конструкцию; в этих случаях обязанности сражаться и маневрировать более правильно разделялись между семидесятью солдатами и двумястами тридцатью матросами. Но большею частию они были небольших размеров, и ими было нетрудно управлять; а так как Малейский мыс в Пелопоннесе все еще наводил на моряков суеверный страх, то императорский флот перевозили через Коринфский перешеек сухим путем на расстоянии пяти миль. Принципы морской тактики нисколько не изменились со времен Фукидида; эскадра из галер выстраивалась перед вступлением в бой по-прежнему в форме полумесяца, нападала на неприятеля с фронта и старалась острым носом своих судов попасть в слабые стороны противника. Посреди палубы стояла машина из крепкого дерева, метавшая камни и стрелы, а когда хотели взять неприятельское судно на абордаж, на него перебрасывали вооруженных людей при помощи подъемной машины. Для языка сигналов, который так ясен и так обилен в морском диксионере новейших мореплавателей, служили не вполне удовлетворительным способом выражения различные положения и цвета адмиральского флага. Среди ночной темноты те же самые приказания двигаться вперед, нападать, останавливаться, отступать, выходить из строя или смыкать строй давались посредством огней, зажженных на передовой галере. На суше огневые сигналы передавались с одной горы на другую; нить из восьми таких сигнальных постов передавала известия за пятьсот миль, и Константинополь был через несколько часов извещен о неприязненных намерениях выступивших из Тарса сарацинов. О морских силах греческих императоров можно составить себе довольно верное понятие по интересным и подробным сведениям о тех вооружениях, которые были приготовлены для завоевания Крита. В столице, на островах Эгейского моря и в приморских городах Азии, Македонии и Греции был снаряжен флот из ста двенадцати галер и семидесяти пяти кораблей, построенных по образцу тех, какие строились в Памфилии. На эти суда были посажены тридцать четыре тысячи матросов, семь тысяч триста сорок солдат, семьсот русских и пять тысяч восемьдесят семь мардаитов, предки которых были выселены с Ливанских гор. Их жалованье, по всему вероятию за один месяц, было вычислено в тридцать четыре центенария золота, или почти в сто тридцать шесть тысяч фунтов стерлингов. Наше воображение становится в тупик от бесконечного перечисления оружия и военных машин, одежд и белья, съестных припасов и корма для лошадей, запасов и утвари всякого рода, которые были потрачены на безуспешную попытку овладеть маленьким островом, но которых было бы вполне достаточно для основания цветущей колонии.