Закат и падение Римской Империи. Том 6

Гиббон Эдвард

Перевороты, совершившиеся в судьбах человечества, создали в Апулии и в Калабрии печальный контраст между тем положением, в котором эти провинции находились во времена Пифагора, и тем, в котором они находились в десятом столетии христианской эры. В первый из этих периодов берега Великой Греции (как их тогда называли) были усеяны вольными и богатыми городами; эти города были населены солдатами, художниками и философами, а военные силы Тарента, Сибариса или Кротоны ни в чем не уступали военным силам какого-нибудь могущественного королевства. Во втором периоде эти когда-то цветущие провинции погрузились в мрак невежества, были разорены тиранией и обезлюдели вследствие войн с варварами, и мы не можем строго осуждать за преувеличения того современника, который утверждал, что один плодородный и обширный округ был доведен до такого же запустения, в каком находилась земля после Всемирного потопа. В истории опустошений, которым подвергали южную Италию арабы, франки и греки, выберу несколько анекдотов, которые знакомят нас с характером этих народов.

I. Сарацины развлекались тем, что оскверняли и грабили монастыри и церкви. Во время осады Салерно один из мусульманских вождей расстилал свою постель на церковном престоле и на этом алтаре каждую ночь приносил в жертву девственность одной монашенки. В то время как он боролся с одной сопротивлявшейся его насилию девушкой, на его голову упало бревно, или случайно отвалившееся от потолка, или нарочно оттуда брошенное, и смерть сладострастного эмира была приписана гневу Христа, наконец вступившегося за свою честную невесту.

II. Сарацины осадили города Беневент и Капую; после тщетного ожидания помощи от преемников Карла Великого лангобарды обратились с просьбой о сострадании и о помощи к греческому императору. Один бесстрашный гражданин спустился с городских стен, пробрался сквозь неприятельские укрепления, исполнил возложенное на него поручение и попался в руки варваров в то время, как возвращался с радостными известиями. Варвары потребовали, чтоб он обманул своих соотечественников и тем содействовал успеху их предприятия; за ложь они обещали наградить его богатством и почестями, а за правду грозили немедленной смертной казнью. Он притворился, будто готов исполнить их желание, но лишь только после его подвели к городскому валу так близко, что христиане могли расслышать его слова, он громким голосом сказал: “Друзья и братья, будьте смелы и терпеливы и защищайте ваш город; вашему государю известно ваше затруднительное положение, и ваши избавители недалеко. Я знаю, какая ожидает меня участь, и поручаю вашей признательности мою жену и моих детей”. Ярость, в которую пришли арабы, подтвердила основательность сообщенных им сведений, и сто копьев вонзились в этого самоотверженного патриота. Он достоин вечно жить в памяти добродетельных людей, но повторение того же факта в древние и в новые времена бросает тень сомнения на действительность этого благородного

подвига.

III. Третий анекдот способен вызвать улыбку даже среди ужасов войны. Маркиз Камеринский и Сполетский Теобальд поддерживал беневентских мятежников, а его хладнокровное жестокосердие не было в том веке несовместимо с доблестями героя. Он безжалостно оскоплял попадавшихся к нему в плен греков и приверженцев греческой партии, и в прибавок к этому насилию в шутку утверждал, что намеревается подарить императору толпу тех евнухов, которые обыкновенно служат самым ценным украшением византийского двора. Гарнизон одного замка был разбит во время вылазки, и над пленниками было приказано совершить обычную операцию. Но исполнение этого приказания было прервано одной женщиной, которая с раскрасневшимся от бешенства лицом, с растрепанными волосами и с громкими воплями ворвалась на место экзекуции и принудила маркиза выслушать ее жалобу. “Так-то (воскликнула она) ведете вы, великодушные герои, войну с женщинами, - с теми женщинами, которые никогда не причиняли вам никакого вреда и у которых нет другого оружия, кроме прялки и веретена?” Теобальд протестовал против этого обвинения и сказал, что с тех пор, как перестали существовать амазонки, он никогда не слыхал о войне с женщинами. “Разве можно было (воскликнула она с яростью) сделать на нас более прямое нападение, разве можно было поразить нас в более чувствительное место, чем теперь, когда вы отнимаете у наших мужей то, что нам более всего дорого, то, что составляет источник наших радостей и надежду нашего потомства? Когда вы забирали наш крупный и мелкий домашний скот, я безропотно покорялась необходимости, но эта роковая обида, эта невознаградимая утрата выводит меня из терпения и громко взывает к небесному и к земному правосудию”. Общий смех одобрил ее красноречивую выходку, не знавшие сострадания, дикие франки были тронуты ее забавным, но вместе с тем справедливым отчаянием, и вместе с освобождением пленников ей возвратили принадлежавшее ей имущество. В то время как она с триумфом возвращалась в замок, ее нагнал посланец, спросивший ее от имени Теобальда, какому наказанию следует подвергнуть ее мужа в случае, если он будет снова взят в плен с оружием в руках? “Если бы (отвечала она без колебаний) таковы были его вина и его несчастье, то у него есть глаза, нос, руки и ноги. Они составляют его собственность, и он может отвечать ими за свою личную вину. Но я прошу государя не касаться того, что его бедная служанка считает за свою частную и законную собственность”.

Завоевание королевств Неаполитанского и Сицилийского норманнами принадлежит к числу самых романтических событий по вызвавшим его мотивам и к числу самых важных как для Италии, так и для восточной империи по своим последствиям. Разрозненные владения греков, лангобардов и сарацинов легко могли сделаться жертвами всякого, кто захотел бы напасть на них, а предприимчивые скандинавские пираты проникали во все европейские моря и страны. Долго занимавшиеся лишь грабежами и убийствами, норманны наконец получили и заняли во Франции плодородную и обширную территорию, которой дали свое имя, они заменили своих богов христианским Богом, а герцоги Нормандии признали себя вассалами преемников Карла Великого и Капета. Дикая энергия, которую они принесли с собой со снежных гор Норвегии, смягчилась, но не утратилась под влиянием более теплого климата; боевые товарищи Роллона мало-помалу смешались с туземным населением; они усвоили нравы, язык и обходительность французской нации и даже в то воинственное время норманны могли заявлять свои права на пальму первенства по своему мужеству и по своим блестящим военным подвигам. Между бывшими в ту пору в моде суевериями им всего более нравились благочестивые странствования в Рим, в Италию и в Святую Землю. Это деятельное благочестие развивало их умственные и физические силы; опасность служила для них приманкой, интерес новизны был их наградой, а удивление, легковерие и честолюбивые надежды украшали в их глазах все, что они видели. Они заключали между собой союзы для обоюдной защиты, и альпийские разбойники, воображавшие, что нападают на пилигримов, нередко бывали наказаны рукой воинов. Во время одного из таких благочестивых странствований в Апулию, в пещеру горы Гаргана, освященную появлением архангела Михаила, к ним подошел одетый в греческое платье иностранец, который скоро сознался, что он мятежник, беглец и непримиримый враг Греческой империи. Его имя было Мелон; он был знатный уроженец города Бари, вынужденный после неудачного восстания искать для своего отечества новых союзников и мстителей. Отважная осанка норманнов воскресила его надежды и внушила ему доверие; они охотно выслушали жалобы патриота и еще более охотно - его обещания. Богатства, которые он им сулил, послужили в их глазах доказательством правоты его дела, и они пришли к тому убеждению, что плодородная страна, угнетаемая изнеженными тиранами, должна сделаться наследственным достоянием мужества. По возвращении в Нормандию они разожгли там дух предприимчивости, и небольшой отряд неустрашимых добровольцев отправился освобождать Апулию. Они перешли через Альпы по разным дорогам, переодевшись пилигримами, но в окрестностях Рима их встретил один вождь из города Бари; он снабдил самых бедных из них оружием и лошадьми и тотчас повел их на бой. В первом сражении они не устояли против многочисленности греков и их военных машин и с негодованием отступили лицом к неприятелю. Несчастный Мелон окончил свою жизнь просителем при германском дворе; его норманнские союзники, будучи оторваны и от своей родины и от своей обетованной земли, бродили среди гор и долин Италии, снискивая мечом свое дневное пропитание. К этому грозному мечу попеременно обращались за помощью во время своих распрей владетели Капуи, Беневента, Салерно и Неаполя; мужество и дисциплина норманнов доставляли победу той стороне, на которую они переходили, а их осмотрительная политика поддерживала между соперниками равновесие из опасения, чтоб преобладание одного из враждовавших между собой государств не устранило потребность в их услугах и не уменьшило их цену. Их первым убежищем был укрепленный лагерь среди болот Кампании, но щедрость герцога Неапольского скоро доставила им более плодородные и постоянные места для поселения. В восьми милях от своей резиденции он построил для них город Аверсу и укрепил его для того, чтоб он мог служить оплотом против Капуи, а им было дозволено пользоваться, как их собственностью, посевами и плодами, лугами и рощами этой плодородной местности. Слух об их успехах ежегодно привлекал туда новые толпы пилигримов и воинов; бедных заставляла переселяться нужда, богатых -надежда, а всякий из мужественных и деятельных жителей Нормандии жаждал довольства и славы. Независимый город Аверса служил убежищем и поощрением для всех провинциальных жителей, лишенных покровительства законов, для всех беглецов, укрывавшихся от неправосудия или от правосудия своих начальников, а эти иноземцы очень скоро осваивались с нравами и с языком галльской колонии. Первым вождем норманнов был граф Райнульф, а при зарождении общества первенство ранга, как известно, бывает наградой и доказательством высоких личных достоинств.

После завоевания Сицилии арабами греческие императоры сильно желали снова овладеть этой прекрасной провинцией, но как они ни напрягали своих усилий, расстояния и море были для них непреодолимым препятствием. Их дорого стоившие экспедиции сначала как будто имели успех, но в конце концов прибавляли к византийским летописям новые страницы бедствий и унижений; во время одной из этих экспедиций погибли двадцать тысяч лучших византийских солдат, а победоносные мусульмане осмеивали политику нации, поручавшей евнухам не только надзор за ее женщинами, но и, главное, начальство над ее мужчинами. Эмир не захотел подчиняться верховной власти короля Тунисского; народ восстал против эмира; начальники городов присвоили себе независимую власть; каждый самый ничтожный мятежник властвовал самостоятельно в своей деревне или в своем замке, а самый слабый из двух враждовавших между собой братьев обратился за помощью к христианам. Повсюду, где угрожала какая-либо опасность, норманны спешили предлагать свои услуги и оказывались очень полезными союзниками - и пятьсот рыцарей или всадников были навербованы греческим агентом и переводчиком Ардуином для службы под начальством губернатора Ломбардии Маниака. Прежде чем они успели высадиться в Сицилии, братья помирились; связь Сицилии с Африкой была восстановлена, и берега острова охранялись войсками. Норманны шли в авангарде, и мессинские арабы впервые испытали на себе мужество незнакомого им врага. Во втором сражении сиракузского эмира выбила из седла и насквозь проколола копьем железная рука Вильгельма Готевилля. В третьем сражении неустрашимые боевые товарищи этого рыцаря разбили шестидесятитысячную сарацинскую армию и предоставили грекам только заботу о преследовании неприятеля; это была блестящая победа, но ее честь принадлежит столько же копью норманнов, сколько перу историка. Впрочем, не подлежит сомнению, что норманны много содействовали военным успехам Маниака, завладевшего тринадцатью городами и подчинившего большую часть Сицилии императору. Но свою воинскую славу он запятнал неблагодарностью и тиранией. При распределении добычи он позабыл о заслугах своих храбрых союзников и своим оскорбительным обхождением раздражил и их жадность и их гордость. Они предъявили свои жалобы через посредство переводчика; но их жалобы были оставлены без внимания; их переводчик был наказан плетьми; эти физические страдания испытал он один; но взывавшее о мщении оскорбление было нанесено тем, чьи чувства он выражал. Впрочем, они скрывали свой гнев до той минуты, когда нашли возможность перебраться на итальянский континент или с разрешения начальства, или путем обмана; их соотечественники, жившие в Аверсе, разделяли их негодование, и на провинцию Апулию было сделано нападение в отместку за неуплату долга. Более чем через двадцать лет после своего первого переселения норманны выступили в походе только в числе семисот всадников и пятисот пехотинцев, а византийская армия, после отозвания сражавшихся в Сицилии легионов, доходила - как преувеличенно утверждают - до шестидесяти тысяч человек. Посланный греками глашатай предложил норманнам выбор между битвой и отступлением. “Битву!” - воскликнули в один голос норманны, а один из их самых сильных воинов ударом кулака поверг на землю лошадь посланца. Этого посланца отпустили домой на новой лошади; от императорских войск было скрыто это оскорбление, но в двух следующих сражениях они узнали на более горьком опыте, какими доблестями одарены их противники. На полях подле Канн азиаты бежали от французских удальцов; герцог Ломбардский попался в плен; жители Апулии подчинились новым повелителям, а после того как фортуна греков потерпела такое крушение, во власти императора остались только четыре города - Бари, Отранто, Брундизий и Тарент. С этого времени можно считать начало владычества норманнов в Италии, которое скоро затмило находившуюся в младенчестве колонию Аверсы. Народ избирал двенадцать графов, а правами на избрание служили зрелый возраст, знатное происхождение и личные достоинства. Подати каждого округа тратились на его собственные нужды, и каждый граф воздвиг среди своих владений крепость, чтоб держать в повиновении своих вассалов. Город Мельфи, находившийся в центре провинции и служивший для графов общим местом пребывания, сделался метрополией и цитаделью республики; каждому из двенадцати графов были отведены особый дом и особый квартал, и все, что касалось национальных интересов, обсуждалось этим военным сенатом. Первый между их пэрами, их президент и верховный военачальник получил титул графа Апулии, и в это звание был возведен Вильгельм Железная Рука, который - как выражались в то время - был львом в битвах, ягненком в обществе и ангелом на совещаниях. Один из современных и национальных историков откровенно описал нравы своих соотечественников. “Норманны, - говорит Малатерра, - лукавый и мстительный народ; красноречие и притворство, по-видимому, составляют их наследственные свойства; они способны унижаться до лести, но когда их не сдерживают требования закона, они предаются своей врожденной склонности к буйству и своим страстям. Их князья хвастаются своей щедростью; народ придерживается середины или, верней, доходит до крайностей и в своей скупости и в своей расточительности, а при своем сильном влечении к богатствам и к владычеству норманны пренебрегают тем, что имеют, и надеются приобрести то, чего желают. Оружие и лошади, роскошь в одежде, травля и соколиная охота составляют наслаждение норманнов; но в случае необходимости они способны выносить с невероятным терпением самые неблагоприятные климатические условия, равно как труды и лишения военной жизни”.

Поселившиеся в Апулии норманны жили на границе двух империй и смотря по тому, каково было положение дел в данную минуту, они получали инвеституру на свои владения то от германского императора, то от константинопольского. Но самые надежные права этих искателей приключений были основаны на завоевании, они никого не любили и никому не доверяли; им также никто не доверял и также никто их не любил; к презрению, которое чувствовали к ним коронованные владетели, примешивался страх, а к страху, который они внушали туземному населению, примешивались ненависть и жажда мщения. Эти иноземцы соблазнялись при виде чужой лошади, чужой жены, чужого сада и забирали то, что им нравилось, а жадность их вождей лишь прикрывалась более благовидными названиями честолюбия и жажды славы. Двенадцать графов иногда вступали между собой в союз для совершения какой нибудь несправедливости; в своих домашних распрях они ссорились из-за того, что собирали с населения; доблести Вильгельма были похоронены в его могиле, а его брат и преемник Дрогон был более способен руководить мужеством своих пэров, чем сдерживать их склонность к насилиям. В царствование Константина Мономаха византийское правительство попыталось - скорей из политических расчетов, чем из сострадания, - избавить Италию от этого постоянного бедствия, более тяжелого, чем временное

нашествие варваров, и сыну Мелона Аргиру были с этой целью даны самые блестящие титулы и самые широкие полномочия. Память, которая сохранялась у норманнов о его отце, могла служить для него рекомендацией, и он уже заручился их добровольными предложениями услуг, чтоб подавить восстание Маниака и отомстить как за их собственную обиду, так и за ту, которая была нанесена государству. Константин намеревался перевезти этих воинственных эмигрантов из итальянских провинций на театр персидской войны, а сын Мелона раздал их вождям греческое золото и произведения греческих мануфактур, как первинки императорской щедрости. Но его замыслы были расстроены здравым смыслом и честолюбием завоевателей Апулии; его подарки или по меньшей мере его предложения были отвергнуты, и норманны единодушно отказались променять свои владения и свои надежды на то, что им сулила фортуна в Азии. Когда все старания достичь цели путем убеждения оказались безуспешными, Аргир решился или принудить их силой, или истребить; боевые силы латинов были призваны на помощь против общего врага, и между папой и двумя императорами восточным и западным составился наступательный союз. Престол св. Петра был занят Львом Девятым; этот папа был святой человек, отличавшийся таким простодушием, что мог легко вводить в заблуждение и самого себя, и других, и внушавший такое уважение, что мог прикрывать названием благочестия такие меры, которые всего менее совместимы с требованиями религии. Его человеколюбие расшевелили жалобы, а может быть и клеветы угнетенного народа; нечестивые норманны прекратили уплату десятины, и потому было решено, что мирской меч может быть законным образом обнажен против святотатственных хищников, не обращающих никакого внимания на церковные кары. В качестве высокорожденного германца и родственника царствующего дома Лев имел свободный доступ к императору Генриху Третьему и пользовался его доверием, а в поисках за поборниками и союзниками его пылкое усердие перенесло его из Апулии в Саксонию, и с берегов Эльбы на берега Тибра. Во время этих военных приготовлений Аргир втайне прибегал к самым преступным средствам; множество норманнов было принесено в жертву интересам государства или личной неприязни, а отважный Дрогон был умерщвлен в церкви. Но его мужество ожило в его брате, третьем графе Апулии, Онуфрии. Убийцы понесли заслуженное наказание, а разбитый и раненый сын Мелона покинул поле сражения для того, чтоб скрыть свой позор за стенами Бари и ожидать запоздалой помощи своих союзников.

Но военные силы Константина были задержаны войной с тюрками; Генрих был слабого и нерешительного характера, и вместо того, чтоб обратно перейти через Альпы с германской армией, папа привел с собой только стражу из семисот швабов и несколько лотарингских добровольцев. Во время его медленного перехода от Мантуи до Беневента под его священным знаменем собралась пестрая толпа итальянцев, принадлежавших к самым низким слоям общества; первосвященник спал в одной палатке с разбойниками; во фронте его армии виднелись пики вперемежку с крестами, и этот воинственный святой применил к делу приобретенные им в молодости познания касательно того, как распределять войска во время похода, как размещать их в лагерях и как водить на бой. Апулийские норманны могли вывести в поле только три тысячи всадников и небольшой отряд пехоты; измена местного населения лишила их подвоза съестных припасов и отрезала им отступление, а суеверное благоговение на минуту охладило их недоступное для страха мужество. Когда Лев приблизился с намерением напасть на них, они преклонили колена перед своим духовным отцом, не считая это за унижение. Но папа был неумолим; его высокорослые германцы насмехались над своими малорослыми противниками, и норманнам было объявлено, что их ожидает или смерть, или ссылка. Они не хотели унижать себя бегством, а так как многие из них были три дня без всякой пищи, то они решились умереть более скорой и более славной смертью. Они вскарабкались на гору Чивителлы и затем, спустившись в равнину, напали тремя отрядами на папскую армию. Стоявшие на левом фланге и в центре граф Аверсы Ричард и знаменитый Роберт Гвискар атаковали, прорвали, разбили наголову и преследовали толпы итальянцев, сражавшихся без дисциплины и не стыдившихся спасаться бегством. Более трудная задача выпала на их долю храброго графа Онуфрия, командовавшего кавалерией правого фланга. Германцы, как рассказывают, были плохими наездниками и не умели владеть копьем; но когда они сражались пешими, они составляли плотную и непроницаемую фалангу и обеими руками наносили своими длинными мечами такие удары, от которых не могли устоять ни люди, ни лошади, ни латы. После упорного боя они были окружены возвратившимися из преследования эскадронами и умирали на своем посту с уважением врагов и с удовлетворенной жаждой мщения. Спасавшийся бегством папа нашел ворота Чивителлы запертыми и был взят в плен благочестивыми победителями, которые, целуя его ноги, стали просить его благословить их и простить их греховную победу. Солдаты считали этого врага и пленника за наместника Христа, и хотя поведение норманнских вождей можно бы было объяснить политическими расчетами, они, по всему вероятию, также были заражены народным суеверием. В спокойном уединении благонамеренный папа стал оплакивать пролитие христианской крови, виновником которого был он сам; он сознавал, что сам был причиной греха и скандала; а так как его предприятие не имело успеха, то все осуждали его воинственные наклонности, неприличные для его звания. В этом душевном настроении он принял предложенные ему выгодные мирные условия, отказался от союза, который сам называл делом Божим, и признал законными все прошлые и будущие завоевания норманнов. Провинции Апулия и Калабрия, кто бы ими ни завладел, составляли часть пожалованных Константином владений и наследственное достояние папского престола; поэтому тот факт, что папа уступил эти провинции, а норманны приняли их от него, упрочивал права и римского первосвященника и иноземных искателей приключений. Обе договаривающиеся стороны обещали поддерживать одна другую духовным и светским оружием; впоследствии норманны обязались уплачивать подать или ренту в размере двенадцати пенсов с каждого земельного участка, который можно вспахать одним плугом, и со времени этого достопамятного соглашения королевство Неаполитанское оставалось в течение более семисот лет ленным владением папского престола.

Родословную Роберта Гвискара вели то от норманнских крестьян, то от норманнских герцогов; от крестьян ее вела из гордости и из невежества одна греческая принцесса, а от герцогов ее вели из невежества и из лести итальянские подданные Гвискарда. На самом деле он, как кажется, происходил от второклассного или среднего дворянского сословия. Он был из рода вальвассоров, или знаменных дворян (bannerets), живших в Нижней Нормандии в округе Кутанса, в Готевильском замке; его отец Танкред был на хорошем счету при дворе и в армии герцога, которому был обязан доставлять десять солдат или рыцарей. Вследствие двукратного вступления в брак с особами не менее знатного происхождения он сделался отцом двенадцати сыновей, которые были воспитаны дома под беспристрастным и нежным надзором его второй жены. Но небольшого наследственного поместья было недостаточно для такого многочисленного и отважного потомства; видя вокруг себя пагубные последствия бедности и раздоров, сыновья Танкреда решились искать более блестящей фортуны во внешних войнах. Только двое из них оставались дома, чтоб поддерживать существование своего рода и ходить за престарелым отцом, а остальные десять братьев, лишь только достигали возмужалости, покидали свой замок, переходили через Альпы и присоединялись к поселившимся в Апулии норманнам. Старших увлекало их врожденное мужество; их успех служил поощрением для младших братьев, и трое первых по старшинству: Вильгельм, Дрогон и Онуфрий были достойны того, чтоб сделаться вождями своей нации и основателями новой республики. Роберт был старший из семи сыновей, родившихся от второго брака, и даже его враги не могли не признать за ним дарований военачальника и государственного человека. Своим ростом он был выше всех в армии; он был так хорошо сложен, что в нем с физической силой соединялась грация, и даже в своих преклонных летах он сохранял физическую бодрость и внушительную осанку. На его лице играл легкий румянец; у него были широкие плечи; его волосы и борода были длинны и белокуры; его глаза блестели, а его голос, подобно голосу Ахилла, мог внушать повиновение и наводить страх среди шума битвы. В грубые века рыцарства эти достоинства были так важны, что ни поэт, ни историк не может оставлять их без внимания: тот и другой могут заметить, что Роберт умел в одно и то же время и с одинаковой ловкостью действовать мечом, который держал в правой руке, и копьем, которое держал в левой, что в сражении при Чивителле он был три раза выбит из седла и что, по окончании этой достопамятной битвы, обе армии признали, что он всех превзошел своим мужеством. Его безграничное честолюбие было основано на сознании его превосходств; в своих стремлениях к владычеству он никогда не стеснялся требованиями справедливости и редко подчинялся голосу человеколюбия; хотя он не был равнодушен к славе, он действовал то с полной откровенностью, то тайком, смотря по тому, что было более выгодно в данную минуту. Прозвище Гвискара было дано этому знатоку политической мудрости вследствие того, что эту мудрость слишком часто смешивают с умением притворяться и обманывать, и апулийский поэт восхвалял Роберта за то, что он превосходил Улисса лукавством, а Цицерона красноречием. Впрочем, свою хитрость он скрывал под маской солдатского добродушия; в самую блестящую пору своей карьеры он был доступен для своих ратных товарищей и обходился с ними приветливо, а между тем как он потакал предрассудкам своих новых подданных, он и в манере одеваться и в образе жизни придерживался старинных обычаев своей родины. Одной рукой он жадно хватался за чужое добро, а другой щедро раздавал его; бедность, в которой он вырос, приучила его к воздержанности; барыши торговца не казались ему недостойными внимания, а своих пленников он подвергал медленным и жестоким пыткам для того, чтоб вынуждать от них указание их скрытых сокровищ. По словам греческих писателей, он отправился из Нормандии в сопровождении только пяти всадников и тридцати пехотинцев; но и эта цифра, как кажется, была преувеличена; шестой сын Танкреда Готевильского перешел через Альпы пилигримом, а его первый военный отряд был навербован между искателями приключений, жившими в Италии. Его братья и соотечественники поделили между собой плодородные земли Апулии; но каждый из них охранял свой участок с недоверчивостью скупца; честолюбивому юноше пришлось искать добычи в другом месте, и он проник до гор Калабрии, а в первых подвигах, которые он совершал, воюя с греками и с местным населением, нелегко различить героя от разбойника. Напасть врасплох на какой-нибудь замок или монастырь, поймать в ловушку какого-нибудь зажиточного местного жителя, награбить в соседних деревнях съестные припасы - таковы были бесславные подвиги, на которые он тратил свои умственные и физические силы. Норманнские волонтеры стали стекаться под его знамя, а служившие под его начальством калабрийские крестьяне усвоили название и характер норманнов.

Так как замыслы Роберта расширялись соразмерно с успехом, то он возбудил зависть в своем старшем брате, который, во время одной случайной ссоры, подверг его жизнь опасности и стеснил его личную свободу. После смерти Онуфрия его сыновья, по причине своей молодости, не могли принять на себя главного начальства над норманнами; честолюбие их опекуна и дяди низвело их до положения частный людей, и Гвискар был поднят на щите и провозглашен графом Апулии и главнокомандующим в республике. Пользуясь этим увеличением авторитета и материальных сил, он снова предпринял завоевание Калабрии и скоро стал стремиться к приобретению такого ранга, который навсегда поставил бы его выше всех его товарищей. За какое-то хищничество или святотатство папа отлучил его от церкви; но Николая Второго нетрудно было убедить, что раздоры между друзьями поведут лишь к их общей невыгоде, что норманны были верными поборниками папской власти и что гораздо безопаснее полагаться на союз с владетельным принцем, чем на прихоти аристократии. В Мельфи был созван собор из ста епископов, и граф приостановил одну важную экспедицию для того, чтоб охранять личную безопасность римского первосвященника и приводить в исполнение его декреты. Из признательности и из политических расчетов папа дал Роберту и его потомкам герцогский титул вместе с правом владеть Апулией, Калабрией и всеми землями, которые будут ими отняты как в Италии, так и в Сицилии у впавших в раскол греков и у неверных сарацинов. Одобрение папы могло служить оправданием для военных предприятий Роберта, но оно не могло подчинить его власти свободную и победоносную нацию без согласия этой последней; поэтому он скрывал свой новый титул до тех пор, пока его следующая экспедиция не ознаменовалась взятием Консенцы и Реджио. Среди вызванного этими победами триумфа он собрал свои войска и пригласил норманнов одобрить то, что было решено наместником Христа; солдаты приветствовали своего храброго герцога радостными возгласами, а графы, бывшие до той поры его равными, принесли присягу в верности с притворной готовностью и с тайным негодованием. С той минуты Роберт принял следующий титул: Милостью Бога и св. Петра, герцог Апулии, Калабрии (а впоследствии) и Сицилии, а чтоб оправдать и осуществить на деле эти блестящие титулы, он напрягал свои усилия в течение двадцати лет. Такие медленные успехи на таком небольшом пространстве могли бы показаться не соответствующими дарованиям вождя и мужеству нации; но число норманнов было невелико; их ресурсы были скудны, а их военная служба была добровольна и ненадежна. Для самых отважных замыслов герцога иногда служила препятствием оппозиция его парламента, состоявшего из баронов; избиравшиеся народом двенадцать графов составляли заговоры против его верховной власти, а сыновья Онуфрия жаловались на вероломство своего дяди, взывая к правосудию и к мщению. Благодаря своей ловкости и энергии Гвискар открыл их заговор, подавил их восстание и наказал виновных смертью или ссылкой; в этих внутренних распрях он бесплодно тратил и свое время и силы нации. После того, как он победил своих внешних врагов - греков, ломбардов и сицилийцев, остатки их военных сил укрылись в укрепленных и многолюдных городах морского побережья. Эти враги были опытны в искусстве строить укрепления и оборонять их, а норманны привыкли сражаться верхом в открытом поле и, чтоб овладеть крепостями, которых не умели осаждать, должны были прибегать к самым упорным усилиям. Салерно сопротивлялся более восьми месяцев; осада или блокада Бари длилась около четырех лет. Герцог Норманнский был впереди всех в минуту опасности и долее всех выносил усталость и лишения. В то время как он упорно нападал на цитадель города Салерно, брошенный с городского вала громадный камень вдребезги разбил одну из его военных машин, и один из осколков этой машины ранил его в грудь. Перед воротами города Бари он жил в дрянной хижине или лачуге, сделанной из сухого хвороста и покрытой соломой, - а это был очень опасный пост, так как он не был ничем защищен ни от зимнего холода, ни от неприятельских дротиков.