Закат и падение Римской Империи. Том 6
Шрифт:
Изобретение греческого огня не произвело в военном искусстве такого решительного переворта, какой произвело изобретение пороха. Этой горючей жидкости и столица, и империя Константина были обязаны своим спасением; она употреблялась при осадах и в морских сражениях и производила страшные опустошения. Но это изобретение или не было доведено до совершенства, или не было доступно для усовершенствований; и при нападении на укрепленные города и при их обороне чаще и с большим успехом употребялись старинные военные машины - катапульты, баллисты и тараны, а исход сражений не зависел от частого и сильного огня пехоты, которую было бы бесполезно охранять латами от такого же огня ее противников. Сталь и железо по-прежнему были обыкновенными орудиями истребления врагов и собственной обороны, а шлемы, латы и щиты десятого столетия мало отличались и по своей внешней форме, и по своим внутренним достоинствам от тех, которыми прикрывались боевые товарищи Александра и Ахилла. Но вместо того, чтобы приучать новейших греков постоянно носить эту предохранительную тяжесть, подобно тому как ее приучались носить в старину легионные солдаты, эти латы складывались на следовавших за армией легких повозках, и только при приближении неприятеля солдаты торопливо и неохотно надевали на себя это непривычное тяжелое бремя. Оружием для нападения служили мечи, боевые секиры и копья; но македонская пика была уменьшена на одну четверть своей длины и доведена до более удобной длины в двенадцать локтей, или футов. Греки испытали на себе силу скифских и арабских стрел, а императоры жаловались на упадок искусства стрельбы из луков как на причину общественных бедствий и советовали или приказывали поступавшим в военную службу молодым людям усердно упражняться до сорока лет в искусстве владеть этим оружием. Роты или полки обыкновенно состояли из трехсот человек, а в пехоте Льва и Константина солдаты выстраивались в восемь шеренг, которые составляли середину между двумя крайностями - между четырьмя и шестнадцатью шеренгами; но кавалерия нападала четырьмя шеренгами на основании того благоразумного соображения, что сила фронта не увеличивается от напора задних всадников. Если число шеренг в пехоте или в кавалерии иногда удваивалось, эта предосторожность обнаруживала тайное недоверие к мужеству войск, которые могли наводить страх своей многочисленностью, но между которыми только незначительная часть была способна противостоять копьям и мечам варваров. Построение в боевом порядке необходимо видоизменялось сообразно с местностью, с целью, которая имелась в виду, и с характером противников; но обыкновенное построение в две линии с резервом позади представляло последовательный ряд надежд и ресурсов, соответствовавший как темпераменту, так и здравомыслию греков. Если нападение оказывалось неудачным, первая линия отступала в промежутки второй линии, а резерв, разделившись на две части, обходил вокруг флангов или для того, чтобы довершить победу, или для того, чтобы прикрыть отступление. Все, что могла сделать правительственная власть, было сделано, по меньшей мере в теории, введением правил для лагерной жизни и для походов, для военных упражнений и для эволюции, и изданием эдиктов и сочинений, написанных византийским
Эту нерешительность греков сопоставляли со слезами, которые текли из глаз первых мусульман, когда они не могли участвовать в сражении, а этот контраст между низким суеверием и пылким энтузиазмом объясняет для философа всю историю двух соперничавших наций. Подданные последних халифов, бесспорно, утратили усердие и преданность товарищей пророка. Тем не менее, по их воинственным верованиям, войны возникали по воле Божества; хотя и скрытая, но полная жизненной силы искра фанатизма все еще таилась в недрах их религии и нередко превращалась в яркое пламя в среде тех сарацинов, которые жили вблизи границы христианских владений. Их регулярные военные силы состояли из отважных рабов, привыкших охранять особу своего господина и следовать за его знаменем; но при первом звуке трубы, возвещавшем о священной войне с неверными, пробуждались и те мусульмане, которые жили в Сирии и Киликии, и те, которые жили в Африке и в Испании. Богатые люди искали или смерти, или победы, сражаясь за дело Божие; бедняков привлекала надежда грабежа, а старики, увечные и женщины принимали свою долю участия в этих достойных награды предприятиях, посылая вместо себя на войну наемников, которых снабжали оружием и лошадьми. Эти орудия наступательных и оборонительных войн походили по своей силе и по своему закалу на военные силы римлян, над которыми имели то преимущество, что арабы более ловко управляли конем и более искусно владели луком; массивные серебряные бляхи, украшавшие их перевязи, конскую сбрую и мечи, обнаруживали роскошь наслаждавшейся благоденствием нации, и, за исключением небольшого числа приходивших с юга черных стрелков из лука, арабы не придавали большой цены лишенному внешнего блеска мужеству своих предков. Вместо повозок за ними следовали длинные вереницы верблюдов, мулов и ослов; огромное число этих животных, которых они обыкновенно покрывали флагами и знаменами, как будто увеличивало пышность и многочисленность их армии, а на неприятельских лошадей нередко наводили страх уродливая внешность и отвратительный запах восточных верблюдов. Мусульмане были непобедимы благодаря терпению, с которым выносили жажду и жару; но от зимнего холода их бодрость застывала, а вследствие их склонности ко сну принимались самые строгие предосторожности против ночных нападений врасплох. Их боевой строй имел форму длинного четырехугольника, каждая сторона которого состояла из двух густых и тесно сплоченных рядов; в первом ряду стояли стрелки из лука, во втором - кавалерия. В своих сражениях и на море, и на суше они выдерживали ярость нападения с непоколебимою твердостью и редко сами ходили в атаку, не удостоверившись предварительно в истощении неприятельских сил. Но если их нападение было отражено и их ряды были прорваны, они не умели снова выстроиться в боевом порядке и возобновить бой, а их упадок духом в этих случаях усиливался от суеверного убеждения, что Бог принял сторону их врагов. Это страшное убеждение поддерживалось в них упадком, в который приходило владычество халифов; сверх того, ни у мусульман, ни у христиан не было недостатка в неясных пророчествах, предвещавших поражение то одних, то других. Единство арабской империи было разрушено, но ее самостоятельные осколки могли равняться с многолюдными и сильными государствами, а морские и военные силы какого-нибудь эмира, царствовавшего в Алеппо или Тунисе, свидетельствовали об искусстве и трудолюбии его подданных и о находившихся в его распоряжении больших денежных ресурсах. И во время своих мирных сношений с сарацинами, и в то время, как вели с ними войны, константинопольские монархи слишком часто сознавали, что в воспитании этих варваров не было ничего варварского и что если они были лишены самобытной гениальности, зато были одарены пылкой любознательностью и способностью подражания. Действительно, модель была совершенне копии: сарацины сооружали свои корабли, военные машины и укрепления не так искусно, как греки, и, не краснея, сознавались, что тот же самый Бог, от которого арабы получили свой язык, создал в более совершенном виде руки китайцев и головы греков.
Название нескольких германских племен, живших между Рейном и Везером, обратилось путем завоеваний в название большей части Галлии, Германии и Италии и под общим именем франков. Греки и арабы разумели христиан латинской церкви и западные народы, которые населяли страны, лежавшие за пределами им известного мира, вплоть до берегов Атлантического океана. Гений Карла Великого давал этому обширному политическому телу и душу, и единство; но раздоры и нравственная испорченность его потомков скоро разрушили империю, которая могла бы соперничать с византийскими Цезарями и могла бы отомстить за унижение христианского имени. Уже ничто не внушало ни страха врагам, ни доверия подданным: ни государственные доходы и продукты торговли и промышленности, прежде тратившиеся на организацию военных сил, ни взаимная помощь провинций и армий, ни те эскадры, которые были расставлены от устьев Эльбы до устьев Тибра. В начале десятого столетия потомство Карла Великого почти совершенно исчезло из виду; его монархия распалась на несколько независимых и враждовавших между собою государств; королевский титул присваивали себе самые честолюбивые вожди; их восстания служили примером для их подчиненных среди общей анархии и раздоров, и в каждой провинции знать отказывала своему государю в повиновении, угнетала своих вассалов и вела беспрестанные войны с себе равными и со своими соседями. Их личные распри ниспровергли власть правительства, но они поддерживали в народе воинственный дух. При теперешнем устройстве европейских государств сила меча находится, по крайней мере на самом деле, в распоряжении пяти или шести могущественных монархов; их военные операции ведутся на отдаленной границе их владений особым разрядом людей, посвятивших свою жизнь на изучение и на практическое применение военного искусства; остальная страна наслаждается во время войны мирным спокойствием и узнает о происходящих переменах только по увеличению или по уменьшению государственных податей. При неурядицах, господствовавших в десятом и одиннадцатом столетиях, каждый крестьянин был солдатом и каждая деревня была укреплена; каждый лес и каждая равнина были театром убийств и грабежа, а владельцы замков были вынуждены усвоить характер монархов и военачальников. Они смело полагались на свое собственное мужество и на свою политику в том, что касалось безопасности их семейств, охраны их земельной собственности и мщения за их обиды и, подобно более крупным завоевателям, были слишком склонны переступать за пределы прав самозащиты. Их силы душевные и физические крепли ввиду постоянной опасности и вследствие необходимости не терять бодрости духа; по тем же причинам они не покидали друзей и не щадили врагов и вместо того, чтобы спокойно засыпать под бдительной охраной правительственных должностных лиц, гордо отвергали авторитет законов. В дни феодальной анархии орудия земледелия и искусства превращались в орудия кровопролития; мирные занятия и мирян, и духовенства или прекращались, или изменяли свой характер, а епископы меняли свою митру на шлем не столько потому, что на них лежали обязанности ленных владельцев, сколько потому, что этого требовали нравы того времени.
Франки с гордостью сознавали свое природное влечение к свободе и к войне, а греки замечали его не без удивления и не без страха. “Смелость и храбрость франков, - говорит император Константин, - доходит до дерзости, а их неустрашимое мужество поддерживается презрением к опасностям и к смерти. На поле сражения и в рукопашном бою они нападают с фронта и бросаются очертя голову на врага, не обращая никакого внимания на то, как велики их собственные силы в сравнении с неприятельскими. Их ряды сплочены крепкими узами кровного родства и дружбы, а свои воинские подвиги они совершают из желания или спасти самых дорогих своих товарищей, или отомстить за их смерть. В их глазах отступление то же, что постыдное бегство, а бегство считается неизгладимым позором”. Народ, наделенный таким мужеством и такой неустрашимостью, мог бы быть уверен в победе, если бы для этих достоинств не служили противовесом многие важные недостатки. Вследствие того, что его морские силы пришли в упадок, греки и сарацины стали владычествовать на морях и стали пользоваться этим владычеством или для того, чтобы нападать на своих врагов, или для того, чтобы помогать своим союзникам. В том веке, который предшествовал возникновению рыцарства, франки были неловкими и неискусными кавалеристами, а в минуту опасности они до такой степени сознавали свою неловкость, что предпочитали сходить с коня и сражаться пешими. Не будучи знакомы с употреблением пик и метательных снарядов, они были стеснены в своих движениях чрезмерной длиною своих мечей, тяжестью своих лат, громадностью своих щитов и - если мне будет дозволено повторить сатирическое замечание худощавых греков - своей неуклюжей тучностью. Из любви к независимости, они не выносили ига субординации и покидали знамя своего вождя, если он удерживал их на службе долее условленного срока. Они на каждом шагу могли попасть в сети, расставленные менее храбрым, но более хитрым врагом. Их можно было подкупить, так как у варваров была продажная душа; их можно было застать ночью врасплох, так как они не принимали необходимых предосторожностей, - не обносили своих лагерей укреплениями и не окружали их бдительными часовыми. Трудности летней кампании истощали их физические силы и терпение, и они впадали в отчаяние, если не могли удовлетворить свою прожорливость обильными запасами вина и съестных припасов. Эти общие черты характера франков носили на себе еще некоторые национальные и местные оттенки, которые я должен приписать скорей случайности, чем климату, но которые бросались в глаза и туземцам и иностранцам. Один из послов Оттона Великого объявил в константинопольском дворце, что саксы более способны сражаться мечом, чем пером, и что они предпочитают неизбежную смерть позорному обращению спиной к неприятелю. Французские дворяне гордились тем, что в своих скромных жилищах они не знали иных удовольствий и занятий, кроме войны и грабежа. Они насмехались над дворцами, банкетами и утонченными нравами итальянцев, которые даже в глазах греков утратили любовь к свободе и мужество древних лангобардов.
В силу знаменитого эдикта, изданного Каракаллой, его подданные, от Британии до Египта, получили право пользоваться названием и привилегиями римлян, а их монарх, повсюду находивший вокруг себя соотечественников, получил возможность выбирать для своей временной или постоянной резиденции любую из провинций их общего отечества. При разделении империи на восточную и западную ее идеальное единство тщательно оберегалось, и преемники Аркадия и Гонория выдавали себя, в своих титулах, законах и регламентах, за неразделенных соправителей равного сана, за сомонархов римского мира и римской столицы, у которых были одни и те же пределы. После падения западной монархии величие императорского достоинства сосредоточилось в лице константинопольских монархов, а между этими монархами Юстиниан первый вновь завладел Древним Римом после его шестидесятилетнего самостоятельного существования и путем завоевания укрепил за собою священный титул императора римлян. Один из его преемников, Констанций Второй, задумал, из тщеславия или с досады, покинуть фракийский Босфор и возратить берегам Тибра их прежний почет: “Какой нелепый замысел!
– злобно восклицает один византиец, - это было бы то же, что обобрать находящуюся в полном цвете красоты и юности девственницу для того, чтобы украсить или, верней, сделать более заметным безобразие покрытой морщинами дряхлой матроны”. Но меч лангобардов не дозволил Констанцию Второму поселиться в Италии; император вступил в Рим не победителем, а беглецом и после двенадцатидневного пребывания ограбил и навсегда покинул древнюю столицу мира. Окончательное восстание и отделение Италии произошло почти через двести лет после Юстиниановых побед, и с его царствования латинский язык начинает мало-помалу выходить из употребления. Этот законодатель составил свои Институции, свой Кодекс и свои Пандекты на таком языке, который он превозносил как обычный и публичный язык римского правительства, как такой, который употребляется и в константинопольском дворце, и сенате, и в восточных лагерях и судах. Но жители и солдаты азиатских провинций не были знакомы с этим иностранным языком, а истолкователи законов и государственные министры большею частью не вполне его понимали. После непродолжительной борьбы натура и привычка взяли верх над устарелыми законами, установленными человеческою властью; для пользы своих подданных Юстиниан издал свои Новеллы на двух языках; некоторые части его многотомной юриспруденции были мало-помалу переведены на греческий язык; об оригинале позабыли и стали изучать перевод, и наконец греческий язык, действительно заслуживавший предпочтения по своим внутренним достоинствам, сделался легальным и общеупотребительным языком Византийской империи. И происхождение преемников Юстиниана, и среда, в которой они жили, внушали им нерасположение к римскому языку; по мнению арабов - Тиберий, а по мнению итальянцев - Маврикий, были первыми греческими Цезарями и основателями новой династии и новой империи; этот тихий переворот окончательно совершился прежде смерти Ираклия, а некоторые остатки латинского языка сохранились лишь в терминах юриспруденции и в дворцовых официальных приветствиях. После того как западная империя была восстановлена Карлом Великим и Оттонами, названия франки и латины получили одинаковое значение и одинаковый объем, а эти высокомерные варвары не без некоторого основания отстаивали преимущество своих прав как на римский язык, так и на обладание Римом. Они с презрением относились к
В то время как на Востоке все дела управления велись на латинском языке, греческий язык был языком литературы и философии, а образованные люди, обладавшие таким богатым и доведенным до совершенства языком, не могли завидовать заимствованной учености своих римских учеников и их склонности к подражанию. Когда язычество пало, Сирия и Египет были потеряны, школы Александрийская и Афинская закрылись, тогда греческая образованность укрылась в некоторых монастырях и главным образом в императорской константинопольской коллегии, которая сгорела в царствование Льва Исаврянина. На высокопарном языке того времени президент этого заведения назывался солнцем знания; его двенадцать помощников, занимавшиеся преподаванием на различных факультетах, были двенадцатью знаками Зодиака; для их ученых занятий была открыта библиотека из тридцати шести тысяч пятисот волюмов, и они показывали старинный манускрипт произведений Гомера, написанных на свитке пергамента, который имел сто двадцать футов в длину и будто бы был кожей громадного змея. Но седьмое и восьмое столетия были периодом внутренних раздоров и невежества; библиотека была сожжена, коллегия была закрыта, иконоборцы выдавались за врагов всего, что относилось к древности, и монархи из рода Ираклия и из Исаврийской династии опозорили себя своим грубым невежеством и своим презрением к литературе.
В девятом столетии мы усматриваем первые признаки возрождения знаний. Когда фанатизм арабов утих, халифы стали стремиться не столько к приобретению провинций империи, сколько к приобретению ее искусств; их благородная любознательность снова возбудила в греках соревнование, смела пыль с их старинных библиотек и научила их ценить и награждать философов, которые до тех пор находили для себя удовлетворение лишь в своей любви к занятиям и в искании истины. Дядя Михаила Третьего цезарь Варда был великодушным покровителем наук; только благодаря этому его имя не было предано забвению и ему можно было извинять его честолюбие. Из тех сокровищ, которые тратились его племянником на разврат и причуды, он иногда отвлекал небольшие суммы на иное назначение, основал школу в Магнаурском дворце и своим присутствием возбуждал соревнование между преподавателями и между учащимися. Во главе этих преподавателей стоял фессалоникский архиепископ философ Лев; его глубокие познания по части астрономии и математики возбуждали удивление в восточных жителях, а высокое мнение о его учености еще увеличивалось от легковерия толпы, которая воображает, что всякие познания, стоящие выше уровня ее собственных, приобретаются при помощи особого вдохновения или магии. По настоятельной просьбе Цезаря его друг, знаменитый Фотий, отказался от независимой жизни ученого-мирянина и вступил на патриаршеский престол, на котором он то подвергался отлучению от церкви со стороны восточных и западных соборов, то получал отпущение своих грехов. Даже ненавидевшие его лица духовного звания признавали, что, за исключением поэзии, никакое искусство и никакая наука не были чужды этому всеведущему ученому и что он был одарен глубиною мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. В то время как Фотий занимал должность протоспафария, или начальника телохранителей, он был отправлен, в качестве посла, к багдадскому халифу. Чтобы уладить скучный досуг этой жизни в изгнании и, быть может, в одиночестве, он занялся торопливым составлением своей Библиотеки - этого живучего памятника учености и критических исследований. Он, не придерживаясь никакого правильного метода, сделал обзор произведениям двухсот восьмидесяти писателей - историков, ораторов, философов, богословов; он вкратце изложил их повествования, или их учение, взвесил достоинства их слога и направления и даже о произведениях отцов церкви отзывался с той сдержанной свободой, которая нередко прорывается сквозь суеверия того времени. Император Василий, скорбевший о недостатках своего собственного образования, поручил Фотию воспитание своего сына и преемника Льва Философа, а царствования этого императора и его сына Константина Порфирородного составляют одну из самых цветущих эпох в истории византийской литературы. Их щедрость собрала в императорской библиотеке оставленные древностью литературные сокровища; их собственное перо или перо их помощников изложило содержание этих сокровищ в таких извлечениях и сокращениях, которые могли удовлетворять любознательность публики, не требуя от нее усидчивости. Кроме составления Василик, или свода законов, они с одинаковым рвением распространили сведения о земледелии и о военном искусстве и о том, как прокармливать человеческий род и как его истреблять, а история Греции и Рима была изложена в пятидесяти трех отделах или главах, из которых только две (о Посольствах и о Добродетелях и Пороках) уцелели от разрушительного влияния времени. Читатели всех разрядов могли созерцать там картины прошлого, могли применять к себе встречавшиеся на каждой странице поучения или предостережения и приучались удивляться, а может быть, и подражать добродетелям более светлой эпохи. Я не буду распространяться о произведениях тех византийских греков, которые своим старательным изучением древних писателей в некоторой мере снискали признательность писателей нашего времени. Новейшие ученые могут и теперь пользоваться философским сборником Стобея, грамматическим и историческим Лексиконом Свиды, Хилиадами Цеца, которые дают шестьсот рассказов в двенадцати тысячах стихов, и Комментариями к произведениям Гомера, написанным фессалоникским архиепископом Евстафием, который разливает из своего рога изобилия имена и свидетельства четырехсот писателей. По этим оригинальным произведениям и по многочисленности схолиастов и критиков можно составить понятие о литературном богатстве двенадцатого столетия: Константинополь был озарен гением Гомера и Демосфена, Аристотеля и Платона, и как бы мы ни дорожили или как бы мы ни пренебрегали теми сокровищами, мы должны завидовать тому поколению, которое еще могло пользоваться историей Феопомна, речами Гиперида, комедиями Менандра и одами Алкея и Сапфо. Множество написанных в ту пору комментариев к произведениям греческих классиков свидетельствуют не только о существовании этих произведений, но также и об их популярности; а о том, как было распространено образование, можно судить по двум ученым женщинам, императрице Евдокии и принцессе Анне Комниной, которые и под багряницей занимались изучением риторики и философии. Диалект, на котором выражалось население столицы, был груб и не обработан, но более правильным и более обработанным слогом отличались разговоры или, по меньшей мере, сочинения лиц духовного звания и придворных, иногда старавшихся подражать чистоте аттических образцов.
При нашем теперешнем воспитании трудное, но необходимое изучение двух языков, на которых уже никто не говорит, отнимает много времени у учащейся молодежи и охлаждает ее влечение к знанию. Западные поэты и ораторы долго были принуждены выражаться на лишенных гармонии и грации грубых диалектах наших предков, а их гений, не имея для руководства ни установленных правил, ни образцов, подчинялся грубым и врожденным влечениям их ума и фантазии. Но константинопольские греки, очистив свой общеупотребительный диалект от шероховатостей, освоились со своим древним языком, который был самым удачным произведением человеческого искусства, и приобрели близкое знакомство с произведениями тех великих мастеров, которые восхищали или поучали первую из всех наций. Однако эти преимущества только увеличивали вину и позор выродившегося народа. Греки держали в своих немощных руках сокровища своих предков, не унаследовав того духа, который создавал и улучшал это священное достояние; они читали, хвалили, состовляли компиляции, но их безжизненный ум как будто не был способен ни мыслить, ни действовать. В течение десяти столетий они не сделали ни одного открытия, которое возвышало бы достоинство человеческого рода или улучшало бы его материальное положение. Они не прибавили ни одной идеи к философским системам древних и как послушные ученики в свою очередь передавали следующему раболепному поколению не допускавшие возражений догматы. Ни одно из их исторических, философских или литературных произведений не было спасено от забвения существенными достоинствами слога, мысли, оригинальной фантазии или даже удачного подражания. Между византийскими прозаиками всех менее приятны те, которые охраняет от порицаний их безыскусственная и смиренная простота; но ораторы, считавшие себя самыми красноречивыми, всех более отдаляются от тех образцов, с которыми хотят соперничать. На каждой странице наш вкус и наш рассудок оскорбляются употреблением громозвучных и устарелых слов, натянутой и запутанной фразеологией, несообразностью в описаниях, ребяческой склонностью к фальшивым и неуместным украшениям и усиленным старанием возвыситься до того, чтобы поразить читателя удивлением и выразить самую обыкновенную мысль так, чтобы она сделалась и неясной, и преувеличенной. В своей прозе они стремятся достигнуть выспреннего тона поэзии, а их поэзия еще ниже их пошлой и нелепой прозы. Музы трагедии, эпоса лирики безмолствовали в бесславии; константинопольские барды большею частью ограничивались сочинением загадок или эпиграмм, панегриков или басен; они даже позабывали правила просодии, и в то время, как в их ушах еще звучала гомеровская мелодия, они перепутывали размеры стоп и слогов в тех слабых мелодиях, которым было дано название политических или, город-ских стихотворений. Умы греков были сдавлены оковами низкого и неопределимого суеверия, которое подчиняло своему владычеству все, что не входило в сферу мирских знаний. Их рассудок притупился в метафизических спорах; от своей веры в видения и в чудеса они утратили способность что-либо распознавать умом, а их вкус был испорчен проповедями монахов и нелепою смесью декламации с текстами Св. Писания. Даже эти низкие умственные упражения не облагораживались употреблением во зло выдающихся дарований; начальники греческой церкви смиренно довольствовались тем, что восхищались древними оракулами, или старались им подражать, и ни школы, ни церковные кафедры не произвели никого, кто мог бы соперничать с громкою известностью Афанасия и Златоуста.
Во всех сферах как деятельной, так и созерцательной жизни соперничество между государствами и между индивидуумами есть самый могущественный двигатель человеческой предприимчивости и прогресса. Города Древней Греции пользовались благотворным сочетанием единства с самостоятельностью, которое мы находим у народов новейшей Европы в более широких размерах, но в менее прочной форме - пользовались таким единством языка, религии и нравов, которое делало их свидетелями и ценителями взаимных достоинств, и такой самостоятельностью в делах управления и во всем, что касалось местных интересов, которая охраняла независимость каждого из них и побуждала их соперничать из-за первенства на поприще славы. Римляне находились в менее благоприятном положении; тем не менее в первые века республики, то есть в то время, когда сложился их национальный характер, такое же соревнование существовало между городами Лациума и Италии, а в сфере искусства и наук они старались не отставать от своих греческих наставников или превзойти их. Основанная Цезарями империя, без сомнения, была препятствием для деятельности и успехов человеческого ума; ее громадность, конечно, доставляла в некоторой мере простор для взаимного соревнования между ее гражданами; но когда она мало-помалу сузилась, сначала до размеров восточных провинций, а потом до размеров Греции и Константинополя, характер византийских подданных сделался гнусным и вялым, что было естественным последствием того, что они жили в одиночестве, как бы отрезанными от остального мира. С севера их теснили неизвестные им племена варваров, которые в их глазах едва ли были достойны называться людьми. Язык и религия более цивилизованных арабов были непреодолимой преградой для всяких международных сношений. Завоеватели Европы были их собратьями по христианской религии; но язык франков или латинов не был знаком грекам; их нравы были грубы, и они редко вступали в какие-либо дружественные или неприязненные сношения с преемниками Ираклия. При таком полном отчуждении от остального мира самодовольное высокомерие греков не возмущалось никакими невыгодными сравнениями с достоинствами иноземцев, и так как у них не было ни соперников, которые толкали бы их вперед, ни ценителей, которые увенчивали бы их победными лаврами, то нет ничего удивительного в том, что они не устояли в борьбе. Вследствие Крестовых походов народы европейские и азиатские смешались между собою, и только со вступления на престол династии Комнинов Византийская империя стала принимать слабое участие в соперничестве из-за просвещения и воинских доблестей.
ГЛАВА LIV
Происхождение павликиан и их учение.
– Греческие императоры подвергают их гонению.
– Восстание в Армении и проч.
– Переселение во Фракию.
– Распространение их учения на запад.
– Зародыши, характер и последствия этого переворота. 660-1200 г.н.э.
Различие между характерами народов, исповедовавших христианство, ясно обнаруживалось в том, как они его исповедовали. Сирийские и египетские уроженцы проводили свою жизнь в беспечном и умозрительном благочестии; Рим по-прежнему стремился к всемирному владычеству, а остроумие болтливых греков тратилось на словопрения, для которых служила темой богословская метафизика. Непонятные мистерии Троицы и воплощения, вместо того чтобы внушать им безмолвную покорность, были предметом горячей и утонченной полемики, расширявшей сферу их верований, быть может, в ущерб их любви к ближним и их здравому смыслу. Со времен Никейского собора и до конца седьмого столетия эти религиозные распри постоянно нарушали внутреннее спокойствие и единство церкви, и так велико было их влияние на упадок и разрушение империи, что историк слишком часто находится вынужденным следить за соборами, изучать догматы и перечислять секты, возникавшие в этот бурный период церковных летописей. С начала восьмого столетия до последних времен Византийской империи редко слышались шумные споры; любознательность притупилась, усердие истощилось, а догматы католической религии были неизменно установлены декретами шести соборов. Как бы ни была бесплодна и зловредна склонность к религиозным диспутам, она все-таки в некоторой мере требует энергии и развития умственных способностей, а раболепные греки довольствовались тем, что постились, молились и верили, слепо повинуясь патриарху и его духовенству. Во время этого продолжительного суеверного усыпления предметами монашеских проповедей и народного уважения были Дева Мария и святые, их явления и чудеса, их мощи и иконы, а к простому народу можно в этом случае причислить, без нарушения истины, и высшие классы общества. Императоры Исаврийской династии попытались разбудить своих подданных в неблагоприятную минуту и грубоватым способом; под их влиянием рассудок, быть может, приобрел нескольких приверженцев; гораздо более многочисленны были те, которые были увлечены личными интересами или страхом; но восточный мир или не расставался с изображениями своих богов, или оплакивал их утрату, и восстановление икон праздновалось как торжество православия. В эту эпоху пассивной и единодушной покорности правители церкви были избавлены от хлопотливой обязанности вчинать религиозные преследования или были лишены этого удовольствия. Язычники исчезли; иудеи спокойно жили в неизвестности; споры с латинами были редки и походили на неприязненные действия, которые ведутся издалека против национального врага, а секты египетские и сирийские пользовались веротерпимостью под сенью арабских халифов. Около половины седьмого столетия павликиане, составлявшие отрасль манихеев, были избраны жертвами религиозной тирании; их довели до отчаяния и до мятежа, а их изгнание рассыпало на западе семена реформы. Важность этих событий послужит оправданием для моего намерения изложить учение и историю павликиан, а так как они не могут сами защищаться, то наша беспристрастная критика выставит на вид их хорошие стороны и ослабит или подвергнет сомнению те обвинения, которые взводились на них противниками.