Закат в крови(Роман)
Шрифт:
Теперь уже нет почетного караула у памятника, а Ивлев все видит смуглого казака, и его темную шапку с красным верхом, и алые погоны с белыми лычками, а вместе с казаком и себя, и Сергея Сергеевича, и Елену Николаевну, сидящих на скамье в золотистый предвечерний час того далекого летнего дня, когда он, пятилетний ребенок, так загляделся на казака…
В горбатом тихом Котляревском переулке Ивлев вспомнил, какой румяной, черноглазой была восемнадцатилетняя Олечка Гайченко, вспомнил ее подругу Талочку Байтекову, жившую в угловом доме из красного кирпича. Вспомнились литературномузыкальные вечера, на которых умная, изящная
А какую уйму полузабытых впечатлений прошлого воскресила улица Красная, всегда оживленная и людная. В ее прямизне, звонких трелях трамвайных звонков, торопливом, но размеренном цоканье конских подков зазвучало все прежнее, хотя сейчас на каждом шагу встречались юнкера с винтовками, казаки, скачущие к атаманскому дворцу, орали уличные газетчики о кубанских добровольцах, отбивающих атаки большевиков под Кореновской… Ивлев шел по Красной, ни на минуту не забывая, что сейчас к Екатеринодару устремлены три тысячи душ, шагающих за Корниловым…
Чувствуя себя их представителем, Ивлев обостренно думал: сколько же придется им расстрелять винтовочных патронов, выпустить снарядов, сколько прошагать, прежде чем увидеть сизые купола Екатерининского собора! Скольким из них так и не дошагать до заветной цели?
Наконец вышел Ивлев на почти безлюдную Медведовскую улицу и направился к солидному особняку Шемякина, чтобы посмотреть, в самом ли деле друг, коллега по искусству, пишет, как утверждает Инна, большую батальную картину в духе Паоло Учелло или Тинторетто?
В классе Академии художеств Иван Шемякин сидел впереди и рисовал не так, как все, а с какой-то особой одержимостью, пристально и цепко ощупывая глазами натуру. Профессора видели в Шемякине явление незаурядное. Он имел немалые успехи в живописи.
Родители Ивана были людьми состоятельными, имели обувной магазин на Красной. Они посылали ему порядочное денежное содержание. Работая, он вел прямо-таки аскетический образ жизни. Однако приходил момент, и он, не любивший никакой «золотой середины», срывался и пускался во все тяжкие. В эти дни он безудержно бражничал, бродя но злачным местам, влюблялся в актерок и танцовщиц кордебалета, в кафешантанных певичек. Щедро сорил деньгами и, лишь прокутив все, вплоть до жилетки, возвращался к мольберту.
Наконец написал он «Гибель «Варяга», изобразив на фоне бурного, мрачного моря пылающий, израненный, но не сдающийся врагам гордый русский четырехтрубный крейсер. Это полотно привлекло внимание даже Ильи Ефимовича Репина. Великий художник пожаловал в его мастерскую, долго просидел у «Варяга» и, уходя, просил больше не трогать написанное.
Однажды в Стрельне, загородном ресторане, появился хор испанских цыган, а в нем — гибкая в талии и бойкая в пляске цыганка Зара. Она пела и плясала не лучше других цыганок, но Шемякину сквозь винные пары казалась ярче всякой Кармен… Он начал одаривать Зару дорогими вещами, уверял, что сам Александр Блок воспел ее…
Как-то после очередного кутежа, сумбурных изъяснений в любви, восторженных поцелуев, бешеной скачки на тройке он загорелся желанием запечатлеть Зару хотя бы эскизно, когда она под звуки мандолин,
К несчастью, в мастерской в ту минуту не оказалось свободного холста, и художник, чтобы не упустить вдохновения, схватил краски, кисти, палитру и в горячечном состоянии начал писать Зару прямо на картине «Гибель «Варяга».
Работа, начавшаяся на рассвете, продолжалась весь день и окончилась, лишь когда за окнами в небе угасла пылающая лента заката.
Поздними сумерками Ивлев совсем случайно заглянул в мастерскую приятеля и ахнул, увидев на месте «Варяга» пляшущую Зару.
— Что наделал, изверг?! — Он с кулаками бросился на друга…
Но Шемякин, нисколько не смутившись, свободной от палитры сильной своей рукой усадил Ивлева на табурет и стал уверять:
— Зара во сто крат значительней «Варяга»!.. Все то, что возникает в человеческой жизни из груди женщины, имеет всего больше смысла! От груди ее — все начала!..
— Нет! — кричал Ивлев. — Только кретины с сознанием, отуманенным алкоголем, могут учинять подобные безрассудства! Ты уничтожил жизнь произведения, которая не кончилась бы в пределах нашего века!
— Моя Зара, моя испанка, так же бессмертна, как рафаэлевская Мадонна! Она подобна симфонии Моцарта!
— Подлинный художник должен быть прежде всего мыслителем, а ты перечеркнул рассудок.
— Нет, я должен прежде всего чувствовать прекрасное и воспеть его!
— Художники, не способные быть историками, поэтами, философами, никогда не создавали ничего сколько-нибудь долговечного.
— А что будет долговечнее Зары?! Она излучает в дьявольском танце свет немеркнущей красы!
— Послушай, Иван, ты не только безрассуден, но и тщеславен, а тщеславие умерщвляет в художнике чувство взыскательности.
— Но, увековечив Зару, я достиг вершины, с которой многое открывается внутреннему взору…
— Твои страсти гибельны. Они топят тебя, как корабль с пробитым днищем.
— Нет, это ты теперь послушай, как воспел мою Зару Блок! Слушай… — Шемякин выпрямился и, устремив лихорадочно блестевшие, воспалившиеся от бессонной ночи глаза на свою цыганку, написанную очень хаотически, принялся осипшим голосом самозабвенно читать строки, не имевшие к Заре никакого отношения:
И в бедро уперлася рукою, И каблук застучал по мосткам, Разноцветные ленты рукою Буйно хлынули к белым чулкам… Но, средь танца волшебств и наитий, Высоко занесенной рукой Разрывала незримые нити Между редкой толпой и собой, Чтоб неведомый северу танец, Крик «Hand'a» и язык кастаньет Понял только влюбленный испанец Или видевший бога поэт.…Война надолго разлучила Ивлева с Шемякиным. Были они на разных фронтах. В шестнадцатом году, после тяжелого ранения в правое плечо, Шемякин демобилизовался, поселился в родном Екатеринодаре, в доме овдовевшей матери.