Закат в крови(Роман)
Шрифт:
— Кубанское краевое правительство и войсковой атаман решили, что на территории Кубани всякие вооруженные силы обязаны быть в моем ведении.
— И вы, господин полковник, полагаете, что генералы Корнилов и Алексеев согласятся с решением Кубанского правительства?
Покровский прошел к телефонным аппаратам, стоявшим на отдельном столике, рядом с двухспальной кроватью.
— Значит, господин поручик, не можете дать мне полных сведений о силах Корнилова?
— Так точно, господин полковник!
— Тогда вы свободны. Можете идти.
«Видимо, для такого типа
Глава четырнадцатая
Первым пришел на вечер юнкер Олсуфьев. Потом почти одновременно — Иван Шемякин и Однойко, в черной черкеске, подчеркивающей гибкость его фигуры. Еще минуту спустя — бывшие гимназические подруги Инны: Алла Синицына и Маша Разумовская, в офицерских шинелях, перешитых и подогнанных по девичьим фигурам лучшим екатеринодарским портным Подгорным. Офицерские пояса, туго стягивавшие их талии, были отяжелены английскими браунингами в кобурах.
Когда Однойко и Ивлев помогли девушкам снять шинели, на Разумовской и Синицыной оказались темно-вишневые платья с большими бальными декольте, широко открывавшими спереди шею и верхнюю часть груди, а сзади — почти половину спины.
— Мне придется снова знакомиться с вами, — сказал Ивлев. — Я знал вас девочками, а теперь вы…
— Теперь они, — живо подхватил Сергей Сергеевич, — героини энемовского сражения… Да, героини!
Любуясь чистотой линий матовых, упругих девичьих плеч, Ивлев пригласил Синицыну в зал, где Елена Ивановна, встречая молодежь, зажгла большую бронзовую люстру. В сотнях ее хрустальных призмочек, нанизанных на невидимые серебристые нити, празднично задрожали и засверкали зеленоватые, голубоватые, фиолетовые лучи.
Блестя серебром погон, Однойко сел к роялю. Девушки разместились на оттоманке.
— Далеко Корнилов?
— Скоро ли придет в Екатеринодар?
Ивлев с удовольствием отвечал на вопросы. Подошел юнкер Олсуфьев и стал всячески расхваливать екатеринодарскую учащуюся молодежь.
— Вот если бы у нас в Москве в дни октябрьских боев за Кремль такая молодежь поддержала нас, юнкеров, мы устояли бы против большевиков! — говорил он.
— Что же Глаши нет? — забеспокоилась Инна, то подсаживаясь к подругам, то подбегая к Однойко.
Положив альбом на крышку рояля, Иван Шемякин быстро набрасывал карандашом фигуры девушек, разговаривающих с Ивлевым. Заглянув через его плечо, Сергей Сергеевич объявил:
— Итак, Алла и Маша уже увековечены!
Послышался короткий звонок в дверь, Инна ввела в зал Глашу.
Шурша шелком длинного черного платья, на котором не было никаких украшений, девушка подошла к Алексею:
— Здравствуйте! — Продолговатое лицо ее озарилось приветливой улыбкой, — Наконец-то вы дома!
Как художник, Ивлев иной раз очень холодно и точно разбирался в женской красоте, но, глядя на Глашу, он не сразу понял, почему даже Маша Разумовская, девушка броской привлекательности, вдруг будто потускнела, оказавшись рядом с Глашей.
Темно-каштановые волнистые
Ивлев пристально глядел на прямой нос Глаши, на обаятельное переменчивое ее лицо и думал: «Неужели эта прелестная девушка — убежденная большевичка?»
— Будем танцевать? — спросила она приветливо и, как только Елена Николаевна вошла в зал и, поздоровавшись со всеми, сменила у рояля Однойко, протянула Ивлеву руку, обтянутую тонкой шелковой тканью длинного рукава.
Для танца уже построились пары: Сергей Сергеевич — с Машей Разумовской, Инна — с Олсуфьевым, Однойко — с Аллой Синицыной.
Ивлев не мог не улыбнуться, когда увидел, как отец, стоя впереди всех, молодо, торжествующе оглядывал свою юную даму. «Старый лев! — не без гордости подумал о нем Алексей. — И как к лицу ему фрак, как хороши на нем бальные лакированные туфли, и как красит его даже серебристая седина, слегка тронувшая копну густых темных волос… И как трогателен отец рядом со стройной девушкой! Как хорошо, что он в первой паре открывает домашний бал».
Из-под пальцев Елены Николаевны, стремительно ударявших по клавишам, потекли весело-торжественные и гордые звуки.
Алексей взял кончики Глашиных пальцев, слегка склонил голову, глядя на плавную линию высокой гибкой девичьей шеи, переходящую в нежное и крутое плечо. Он выждал четыре первых такта и начал танец задорно, с каким-то отчаянным внутренним весельем, которое возникает из радостного желания ничего не помнить из недавно прошедшего и не страшиться ничего в настоящем.
«Как же великолепно преображает человека хорошая музыка!» — изумился Ивлев. Рояль вернулся к первым тактам танца, и тогда неожиданно на память пришли строки Блока:
Мой конец предназначенный близок, И война, и пожар — впереди.В самом деле, это случайное веселье — короткая передышка между жестокими схватками, между войной и пожаром… Странное чувство презрения к смерти испытал вдруг Ивлев…
— Как хорошо, что я у вас на вечере! — сказала Глаша.
Это неожиданное признание заставило Ивлева крепче, как бы в знак благодарности, сжать ее пальцы.
А девушка продолжала:
— Я очень люблю вашу семью.
«Она совсем не боится быть откровенной», — тепло подумал Ивлев.
— Мне хочется танцевать с вами и следующий танец, — просто сказала Глаша.
Ивлев встретился с ее глазами, искрящимися синевой и весельем, и благодарно улыбнулся.
— Вы, Глаша, придаете мне силы и ловкости. Пусть бы этот танец не кончался вообще!
Но музыка оборвалась, и, как бы платя за щедрую откровенность девушки, Алексей сознался:
— Глаша, вы не представляете, каким чудом кажется мне то, что я дома, и мы танцуем под этой праздничной люстрой, и что на мне довоенная бархатная блуза…