Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Всех?
– До одного.
– Хорошо сделал.
– Послушные слуги шаха разбрелись по стране, хватали смутьянов и тут же рубили им голову. Шах доволен: уж теперь-то в его державе наступит век благоденствия! Он торопил уставших слуг и наказывал нерадивых. И вот однажды они, заляпанные кровью, донесли: «Повеление ваше исполнено, о государь!» - «Хорошо!
– воскликнул шах.
– Я награжу вас за верную службу. Но где же народ, почему я не слышу ликующих кликов?» - «Некому ликовать, государь. У нас больше нет народа».
– «То есть как?» - «Все обезглавлены»...
–
– Тем хуже для нас! Где это видано, государь, чтобы тридцать-сорок или все пятьдесят миллионов людей, живущих в огромной стране, - людей разных обычаев и преданий, языков, происхождения, навыков и способностей, - думали все, как один, до мелочей, совершенно одинаково? Это невозможно. Не бывало и никогда не будет. Тогда бы зачем они все? Их бы надо и впрямь истребить и оставить в живых лишь одного законника, который может всех заменить. Ибо он непогрешим. Пусть сидит один, любуется самим собою и радуется своему единомыслию... Нет, повелитель! Сколько людей, столько характеров. Сколько характеров, столько и судеб. Сколько судеб, столько мировоззрений. Лишь бы они не нарушали общих правил поведения. А думать всяк волен, что хочет...
Ученых найдем, государь. Хвала всевышнему, они народ живучий. В Бухаре, я слыхал, служит хакану некий Омар Хайям. Наш, нишапурский. Большого ума человек. И к тому же - блестящий поэт. Не чета Абдаллаху, сыну Бурхани, пустослову (простите), пригретому вами, - подкинул приманку визирь, который сам терпеть не мог ни бойких рифмоплетов, ни всяких суфиев с имамами, считая их дармоедами, но хорошо знал, что новый царь как и все из рода Сельджукидов, весьма охоч до хвалебных касыд.
– Наш? Поэт? Служит хакану? Почему он оказался в Бухаре, у чужих?
– Но, государь, - да не сочтет его августейшее мнение речь мою за глупую дерзость, - это всякому ясно! Уж коль человек, умный и честный, бежит от своих к чужим, то значит свои - хуже чужих. О повелитель! Верхом на коне можно взять страну, править ею с коня - невозможно. Хватит набегов и грабежей! Власть надо ставить на мудрую основу. Иначе ее - не дай господь!
– так легко потерять. Вместе с жизнью. Пусть повелитель вспомнит: его родитель, грозный Алп-Арслан, храбро, как лев, одолев (я, как видите - хе!
– тоже поэт) железных румийцев и благополучно, со славой, вернувшись домой, пал, едва перейдя через мутный Джейхун, от случайной стрелы.
– В Исфахан?
– встрепенулся Омар.
– Строить обсерваторию? О боже! Это... по мне. Низам аль-Мульк... О, мы поймем с ним друг друга!
Хакан - угрюмо:
– Нам самим тут нужны астрономы. Разве мы тоже не заблудились меж двух календарей?
– И с горькой обидой: - Высокомерен Меликшах! Заносчив. Нет отправить в качестве посла вельможу, видного человека, - прислал, в насмешку, какого-то голодранца. О небо! До чего мы докатились.
– Да не будет огорчено сердце хакана моими словами, но... об этом надо было думать раньше.
«Такой нигде не приживется, - подумал хакан раздраженно.
– Ни в Туране, ни в Иране, ни в Исфахане, ни в Хамадане. Слишком прям. Как
– Начинали вы хорошо, государь. Возводили крупные строения. Отражали врагов. Ограждали селян и горожан от притеснений со стороны ваших буйных сородичей. Но, простите за горькую правду, шайка крикливых славословов, угодников, неучей вскружила вам голову: «великий», «солнцеликий», «бесподобный», и вы - не в обиду будь сказано - обленились. И не заметили, как попали под Меликшахову пяту...
Хакан, тяжело сгорбившись над своими толстыми ногами, скрещенными на ковре, и отрешенно постукивая указательным пальцем правой руки по кривому носку левого сапога, уныло глядел из-под завернутой полы шатра на летний стан. Человек уже немолодой, суровый, с лицом, дочерна обветренным в степях, он, к удивлению Омара, сегодня по-юношески тих, задумчив, печален. Невдалеке, за песчаной ложбиной, поросшей верблюжьей колючкой, тянулся пологий холм с остатками старых башен и стен. Варахша - так называлась эта местность.
– У Меликшаха, - глухо сказал Шамс аль-Мульк, - хороший визирь. Человек государственного ума. А мои угодники... терзают страну, губят меня! Меликшах недолго будет довольствоваться данью. Он придет и разграбит державу. Семиреченский Тогрул Карахан Юсуф отобрал у меня Фергану. Еще дальше, в Туркестане, появились какие-то каракитаи (Туркестаном в ту пору называли Кашгар, Алтай и Монголию). О боже! Что будет с нами? Я чую, грядут неисчислимые беды...
– Он повернулся к Омару, схватил его за ворот, крикнул с тюркской горячей яростью: - Оставайся! Будешь при мне визирем. Как твой земляк - при Меликшахе. Разве ты не сможешь?
– Я?
– Омар осторожно оторвал от себя его толстую руку, отвел ее в сторону.
– Опыта нет, но, оглядевшись, смог бы, пожалуй. Смог бы... если б захотел. Но я, - не гневайтесь, государь, - не хочу.
– Это почему же?
– Ну, не... по душе. Я математик. И поэт. Каждый должен служить своему призванию. Только ему. И только так, как он умеет, - он, и никто другой.
– «Хочу, не хочу!» Привередлив. Надо жить не так, как хочешь...
– А как?
– Как велит аллах!
– Я и живу, как велит аллах!
– вспыхнул ученый.
– Разве грех - быть самим собою, то есть таким, каким тебя сотворил господь? Сказано: все в руках божьих. Или вы против божьих предначертаний?
Что мог возразить на это степняк, не искушенный в тонких словопрениях? Он согнулся еще ниже, с досадой сбросил тяжелую, скрученную в жгут чалму, будто это она придавила его к земле, - и с мучительным вздохом встряхнул головой.
– Оставайся, а?
– сказал он тихо, с мольбою в голосе, как брату; не поднимая глаз, чтоб, не дай бог, не смутить, не обидеть Омара Хайяма.
– Разогнал бы всех дармоедов. Собрал ученых. Построил обсерваторию. Взял бы себе в икту любой город с округой - хоть Самарканд, хоть Hyp, хоть Несеф. Лучше всего бы - Термез, но теперь он у Меликшаха. Ведь это десятки тысяч золотых динаров...