Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
А казалось бы, - поэт Абдаллах Бурхани, угодивший султану двумя-тремя удачно, к месту произнесенными бейтами и получивший за то более двух тысяч золотых динаров, тысячу манов зерна и, сверх того, звание «эмира поэтов», - должен быть рад его приезду.
Все-таки поэт поэту - брат.
Но... еще Гесиод писал в «Трудах и днях»:
Зависть питает гончар к гончару
и к плотнику - плотник,
Нищему нищий, певец же певцу
соревнуют усердно...
Бурхани огорчен. Он даже захворал,
Нет благороднее растений и милее,
Чем черный кипарис и белая лилея:
Он, сто имея рук, не тычет их вперед,
Она молчит, сто языков имея.
Чепуха! На что он тут намекает? На кого? И разве у дерева есть руки, а у цветка - язык? Если под руками подразумеваются ветви, то все равно у кипариса их не сто, а гораздо больше. Несуразность! То ли дело - известный бейт самого Абдаллаха:
Рустам из Мазандерана едет,
Зейн Мульк из Исфахана едет...
Сразу понятно, кто едет, откуда...
И все же, похоже, этот Омар - человек вредоносный. Ядовитый. Понаторел, должно быть, при хакане в хитрой придворной возне. Иначе бы как он попал в Исфахан? Там, в Заречье, лукавый народ. Берегись, Абдаллах! Он конечно, уже в пути замыслил худое. Оттеснит, отнимет хлеб. И откуда на нашу голову эти молодые и хваткие?
О боже! Столько терпеть. Угождать султану. Визирю. Ублаготворять их родичей, даже слуг. Трепетать под их глазами, с глупой усмешкой сносить их злые насмешки. Быть вечно в страхе на собраниях (хлеб в глотку не лезет!), - а вдруг повелитель потребует сказать экспромтом стих, подобающий случаю? И потому день-деньской держать наготове мозг, как натянутый лук, тупея от неослабного напряжения. Ради чего? Ради места. И - хлоп!
– его потерять?
...Понятно, с какой тревогой, теряя и подбирая на ходу сандалии, Бурхани побежал к визирю Низаму аль-Мульку, который как раз беседовал с приезжим.
Он даже споткнулся на ровном месте, услышав благодушный голос визиря:
– Весь Нишапур с округой принадлежит тебе...
«Ого! Так сразу?
Хорош, собачий сын! И держится с достоинством. В меру свободно, спокойно, без раболепия, но с должной учтивостью. Ишь, как благосклонно озирает визирь его красивую рожу. С виду скромен, чуть ли не наивен. Будто у него и нет ничего на уме, кроме звезд. Но Абдаллаха ты не обманешь, прохвост! Он видит тебя насквозь. Знаем мы вас, прощелыг. Сейчас поднесет визирю хвалебную оду - касыду, и мне придется надеть колпак бродячего монаха».
Но - каково?
– Омар ответил простодушно:
– Я не думаю о власти, о приказаниях и запрещениях народу. Лучше вели ежегодно выдавать мне жалование.
«Хитер! Цену себе набивает».
– Идет, - кивнул визирь одобрительно.
– Из доходов того же Нишапура будешь получать... десять тысяч динаров. Доволен?
«А я получаю тысячу двести...»
–
– Я и мечтать не смел о такой огромной сумме. Что ж, вся она пойдет в дело. Мне больше не на что тратить деньги - ни жен, ни детей, ни конюшен, ни лошадей. И еще: нельзя ли снять икту с мастерской моего отца?
– Кто иктадар?
– Бей Рысбек.
– А! Знаю. Он здесь сейчас. Будь по-твоему, снимем.
«Пропал!
– возликовал Абдаллах.
– Ты пропал, Хайям. Ты уже умер. Бей Рысбек, он тебя... ведь это - Рысбек!»
– Пишет ли наш одаренный друг касыды?
– с медовой улыбкой спросил он Омара, когда, покончив с делами, все сели за скатерть.
– Нет.
– Почему?
«И верно - почему?
– подумал Омар удивленно.
– Сумел бы. И сразу угробил этого стихоплета и всю его братию. Но...»
Но кровь у него, при ясном, звеняще-студеном уме, была обжигающей. Несчастный характер! Хуже не бывает.
– Для писания хвалебных од, я полагаю, нужно иметь... спокойную, холодную кровь, ум же - этакий... восторженно-пылкий, что ли, горячий, как у вас. Я устроен по-другому.
– Чем же тогда, - поразился «эмир поэтов», - наш молодой одаренный поэт снискал благосклонность хакана? «Чем?
– хотел сказать Омар, сразу увидев, к чему клонит придворный.
– Я заменил хакану его охотничью породистую суку, когда та околела».
Но сказал он иное, тоже не ахти что приятное:
– Разве цветистое пустословие - единственное средство заслужить чью-то благосклонность?
– Воспеть достоинства царя - пустословие?!
– Бурхани обратил ошалелый взгляд к визирю. Слышишь, великий? Но тот похмыкивал, ел - и молчал. Молчал - и слушал.
– Нет, если есть, - вздохнул Омар.
– Что?!
– Достоинства.
Абдаллах чуть не подавился куском, который перед тем сунул в рот.
– Но царь... уже по рождению... тень аллаха... и нам надлежит... так испокон веков у нас заведено...
Омар - сухо:
– И продолжайте! Я не поэт. В вашем смысле. Я всего лишь бедный математик.
Через час «эмир поэтов», весьма довольный оборотом событий, зло нашептывал бею Рысбеку:
– Пропал, несчастный! Ты пропал, уже умер. Твоя икта в Нишапуре закрылась.
– Э-э...
– только и мог произнести лихой воитель, сразу обвиснув в усах и плечах.
– Гаденыш с зелеными глазами, наш новый звездочет, оказался сыном твоего кормильца.
– Э-э. Знал бы... еще тогда...
– Теперь не тронешь! У него великий покровитель. Сам великий визирь.
– Э-э. Сам Низам?
– Туркмен со скорбью оглядел свое огромное брюхо.
– Как же быть?
– спросил он плачуще.
– Опять на лошадь? Я и не залезу уже на нее. Нет, нет! Пойду к визирю. Пусть я сам для войны непригоден, зато у меня триста сабель. Откажут в икте - обижусь, уйду в Бухару.
Поэт - удовлетворенно: «Вот и ты, болтун, у меня на аркане».
– Помоги встать, - прохрипел Рысбек.
– Сейчас же пойду к визирю. К султану пойду! Пусть только откажут в икте...