Заключенный №1. Несломленный Ходорковский
Шрифт:
– О, Андропова вспомнил! – засмеется Ходорковский, на которого и приходил народ «в рабочее время». Что поражало народ? То, как говорит, держится, выступает, формирует мысли. Им восхищались. Впрочем, как и Лебедевым. Вибрации их голоса, тембр, умение держать себя, отсутствие какой-либо игры, двойного смысла в словах, темы, которые они поднимали, и то, как поднимали, – все это не могло оставить публику равнодушной. Зрители чувствовали подъем и сопричастность к какому-то важному историческому событию. Разворачивающемуся на их глазах здесь и сейчас.
Да, шестым чувством мы все улавливали: в этих стенах определенно происходит что-то исторически важное.
Перешагивая
И вот народ попадал в этот их мир, и на заседаниях через этих обоих подключался к сопереживанию весь зал, включая судью… И не процесс шел – шла сама жизнь. Зрители, становившиеся очевидцами этой жизни, испытывали такой подъем духовного переживания, что чувствовали: выйдя за порог суда, уже не смогут жить и видеть мир по-старому, не имеют права погрязать в мелочах. Потому что вот она, жизнь настоящая…
И в том, другом мире, за порогом суда, как правило, мы все сталкивались с непониманием окружающих. Почти все. Автору этих строк в родной редакции, например, было сказано, что он излишне впечатлителен…
– Это твои личные субъективные ощущения…
Вскоре перед «впечатлительной» мной встала еще одна проблема – Ходорковский. Он менялся на глазах. Нет, не осунулся, не постарел… Хотя и это тоже. Потухшие глаза. В них не было прежних огоньков, не было больше этой голливудской улыбки несмотря ни на что. И вроде улыбался по-прежнему, а в глазах – тоска.
Нет, это не значит, что что-то в нем сломалось. Просто менялся. И менялся, прежде всего, характер. Это был уже не прежний, известный своей сдержанностью, спокойствием и невозмутимостью подсудимый. Повторюсь: стал кричать. И это был не привычный тихий сдавленный полушепот в моменты крайнего недовольства, от которого проступали мурашки по коже, а буквальный крик. Крик, заставлявший прокуроров отрывать головы от своих компьютеров, а судью – снимать очки и нервно теребить оправу…
Ходорковский стал позволять себе то, что Лебедев позволял себе с первого дня ареста. Лебедев не изменял этой своей манере со 2 июля 2003 года, когда на допросе у следователя положил ноги на стол, сразу продемонстрировав свое отношение. У Ходорковского семь лет тюрьмы все было иначе. Он никогда не писал язвительных писем и жалоб на следователей и прокуроров, называя их «бандой преступников» и «шпаной» и требуя привлечь к ответственности. Ходорковский искренне пытался объяснить, показать, доказать что-то судьям, прокурорам, следователям, которые, как ему казалось, просто в силу своей некомпетентности не понимают гражданское законодательство, специфику ценообразования, свободу договора и прочее… И уж тем более никогда Ходорковский не повышал голос и не срывался. А тут… Он кричал. Громко, раздраженно и зло. Он говорил язвительные речи. Он вступал в полемику. Временами, устав от чтения и писанины за своим раскладным столиком в «аквариуме», он откидывал голову и смотрел в одну точку. Словно четки, перебирал пальцами те же ручку, маркер, карандаш – все, что попадалось под руку. И под взгляд его в этот момент было лучше не попадаться. Взгляд был напряженный и, казалось, устремлялся на вас, будто его
В редкие минуты напряжение, впрочем, улетучивалось. Ходорковский вдруг начинал шутить.
– Ну, пусть на митинг тогда выйдут к Госдуме, с плакатом постоят, выражают недовольство! – это про следователя Каримова и прокурора Лахтина, вопреки Гражданскому кодексу считающим, что свободы договора не существует.
– Платон… ну, не дерзи!.. – а это уже относилось к Лебедеву, чересчур, по мнению Ходорковского, спорившего с судьей.
Обалдевать от Ходорковского будет и судья. Он будет слушать его с неподдельным интересом, в кулуарах даже делиться впечатлениеями – что поражен уровнем его интеллекта и складом ума, что уважает его позицию, что, наконец, все понимает, но…
– Ха! Молчите, представитель государства! – а это, смеясь, Ходорковский требовал от представителя Российского фонда федерального имущества, до какого-то момента присутствующего на процессе постоянно, но никогда не объясняющего, какой же урон потерпело от ЮКОСа государство, которое он представляет, зато всегда автоматически поддерживающего все ходатайства обвинения…
Но эта смена настроения Ходорковского была сиюминутной. Потом им снова надолго завладевало напряжение, он уходил в себя, о чем-то размышлял в уже привычной позе – откинув голову и смотря в одну точку. И не приведи Господь поймать на себе его тяжелый взгляд…
– Нет, вообще, он так думает. Он ни на кого не смотрит. Он так всегда думает, смотря в одну точку. Даже в детстве он так всегда думал, – говорит мне мама Ходорковского Марина Филипповна. – Я тоже поначалу думала: с мальчиком, наверное, чего-то того… Вот иду с ним по улице. Все дети как дети. А он уставится в одну точку, молчит, лицо сосредоточенное. И так всю дорогу. Как полоумный, ей-богу. Я говорю: «Миш, что с тобой?». Он отвечает: «Не мешай. Я прокручиваю фильм целиком». Мы накануне фильм смотрели, и он потом в голове его восстанавливал по фрагментам. Потом я к этому его методу думать привыкла. А сначала тоже пугалась…
……………..
Этой его особенности пугались и в ЮКОСе – правда, уже от того, что Ходорковский всегда такой разный.
……………..
– На очередном совещании он нас всех разнес, – вспоминает бывший сотрудник ЮКОСа. – Как всегда, говорил полушепотом. Прошелся по всем, в том числе и по мне. Все разошлись по кабинетам. Через пять минут мне звонок, поднимаю трубку – он. «Александр… Я извиняюсь… Вы не думайте, что я… Я не сильно вас обидел?» Я держу трубку в руке и медленно схожу с ума. «А… Михаил Борисович… чего?» – говорю. И так он довольно часто после совещаний многим названивал. Ну, да, разносил часто, но это были обычные рядовые совещания с разбором полетов, как и в любой компании… Что извиняться?.. Мы все обалдевали от этих его звонков…
Спустя годы обалдевать от Ходорковского будет и судья. Он будет слушать его с неподдельным интересом, в кулуарах даже делиться впечатлениеями – что поражен уровнем его интеллекта и складом ума, что уважает его позицию, что, наконец, все понимает, но…
Но Ходорковский менялся день ото дня, и все сталкивались с тем, с чем не сталкивались ни в школе, ни дома, ни в институте, ни в комсомоле, ни даже в ЮКОСе – с его громким, переходящим в крик, голосом…
И эту новую черту в Ходорковском всем предстояло понять и принять. Как неизбежность, не сейчас, так потом все равно бы просочившуюся на поверхность…