Заколдованная рубашка

Кальма Н

Тресини зажег еще свечи, и священник почти тотчас начал обряд крещения.

Гарибальди вынул из корзинки новорожденную и поразился легкости и худобе крохотного тельца. «Наверное, мать никогда досыта не ела», мелькнула у него мысль. И такая жалость, такая любовь к этим людям, ко всей прекрасной, истерзанной чужаками, обнищалой и раздробленной Италии затопила его, что он на миг задохнулся и на глазах его выступили слезы. Он так хотел счастья своему народу, так хотел служить ему!

А за ним пристально следили глаза молодой матери и еще десятки глаз крестьян, пастухов, виноградарей. Он любил их, и они любили его, своего

Галубардо, — крестьянина, моряка, рабочего, а теперь их военачальника, и они возлагали на него все свои надежды.

По земляному полу пробежал мышонок, пестрая курица что-то клевала у самых ног Гарибальди. Раскрасневшаяся Лючия, чуть дыша от волнения, взяла у него Лючию-младшую, — он ничего не замечал, ничего не видел из-за жгучих, сладостных, из самой души бьющих слез.

Священник служил, шамкая, бормоча латинские слова. Ему помогал мальчик-служка в накидке из вязаных домашних кружев. На всем лежала печать бедности, постоянных лишений. Но для Гарибальди и Лючии весь этот обряд ночью, в крестьянском доме, был полон особого, высокого смысла. После, когда Лючия вспоминала об этой ночи, она представлялась ей удивительным, на всю жизнь запечатлевшимся сном.

— …нарекается Лючией, — раздались заключительные слова священника.

Тресини поднес Гарибальди церковную книгу, и при благоговейном молчании присутствующих генерал поставил свою подпись под актом о крещении. Расписалась и Лючия, и церковная книга пошла ходить из рук в руки. Каждый рассматривал подписи, и каждый считал своим долгом что-то сказать или же просто перекреститься. Теперь все наконец заговорили в полный голос, зашевелились. Кто теснился к Гарибальди, чтобы перемолвиться с ним словом или хоть дотронуться до его плаща, кто хотел поздравить роженицу и молодую крестную мать в необычном наряде.

— И не страшно тебе было в бою? — спрашивала Лючию какая-то старуха.

— А что сказал твой отец, когда ты пошла за Галубардо? — спрашивала другая.

Девушка, ровесница Лючии, смотрела на нее с благоговением, трогала ее пояс, просила позволения примерить шапочку.

— Знаешь, я тоже, может быть, сбегу, — шепнула она Лючии.

Лючии непременно хотелось что-нибудь подарить своей крестнице «на зубок». Она пошарила в карманах, но, кроме платка и походной складной ложки, там ничего не было. Что ж, неужели на ней нет ни одной женской вещи? И тут она вспомнила о колечке с синим камешком, подарке отца. Она всегда, с двенадцати лет, носила его на безымянном пальце левой руки и не снимала, даже когда мылась. Ей было немножко жаль отдавать отцовский подарок, но именно поэтому она, не медля ни минуты, сняла колечко с пальца и отдала матери маленькой Лючии. Женщины столпились у кровати и рассматривали подарок. Раздались восторженные восклицания. Тресини предложил гостям чашку кофе «на дорогу». Он, как сказал, и сам собирался уйти с Гарибальди, и сестра в сторонке укладывала его мешок.

Вошел Агюйяр, карауливший лошадей.

— Генерал, пора. Светает.

Кое-кто из старух закрестился, увидя черного человека, но Гарибальди сказал, что Агюйяр его старый и верный друг, с которым он проделал немало походов, и к негру отовсюду потянулись руки. Все наперебой приглашали его выпить кофе, посидеть. Однако пора было отправляться в лагерь.

Снова благословения, горячие напутствия, благодарности. На прощание Лючия поцеловала свою крестницу, заглянула

в перламутровые глазки: встретит ли она когда-нибудь еще эту девочку? И когда это будет? Может, Лючия сама уже будет тогда старухой. Вот если бы жив был Алессандро, ее любимый, они вместе приехали бы когда-нибудь в свободную, счастливую Сицилию и Лючия повела бы его сюда, в этот дом, посмотреть на крестницу. И она рассказала бы ему об этой ночи…

Но тут так замерло и больно защемило сердце, что додумать до конца было уже невмоготу. Стараясь сдержать слезы, она поспешно вышла и взобралась на своего коня. Гарибальди и Агюйяр ожидали ее. Тресини держал ей стремя. Он был уже в полном походном снаряжении, со старинным кремневым ружьем за плечами.

— Это ружье еще повоюет за Италию, — сказал он, поймав взгляд Лючии.

Тресини оставался в селении поджидать нескольких соседей, которые тоже должны были присоединиться к Галубардо. Приехав ночью в крестьянский дом, на крестины, Гарибальди завоевал много сердец и много новых бойцов.

Уже таяли звезды и светлело небо над горами. Чуть тянуло ветерком, но росы не было, и день снова обещал безжалостный зной. Гарибальди тихонько разговаривал с Агюйяром, лошади осторожно переступали по камням, подымаясь в гору, и всадники слегка покачивались в седлах. Лючию начинало убаюкивать это покачивание, как вдруг рука Агюйяра взяла у нее повод. Лошади остановились.

— Генерал, кто-то едет за нами, — сказал негр.

Гарибальди прислушался.

— Две лошади, — определил он. — На одной всадник, другая — на поводу.

Только Лючия все еще ничего не различала в тишине ночи, хоть и старалась услышать перестук копыт. Она начинала уже думать, что ей все это снится, когда сзади раздалось ржание коня. Ему ответила лошадь Агюйяра. И почти тотчас же у лошадиных ног завертелось, запрыгало, грозно зарычало что-то лохматое и неистовое.

— Ирсуто, ко мне! Сюда, Ирсуто! — закричал испуганный мальчишеский голос.

Услышав этот голос, Лючия чуть не упала с лошади.

— Ирсуто? Лука Скабиони! Лука, это ты? Ты жив?! — завопила она, совсем забыв о присутствии Гарибальди и Агюйяра. — Сюда, сюда, скорее, скорее!

Затрещали, зашелестели ветки, и перед тремя всадниками вырос рыжий конь, на котором как-то боком примостился мальчишка в красной гарибальдийской рубашке, слишком большом кепи и лакированных ботинках на босу ногу. В руке он держал обнаженную саблю, и сабля так трепыхалась и выписывала такие кренделя и зигзаги, что всякий тотчас бы догадался: мальчишка напуган до полусмерти. За рыжим конем следовал на поводу еще один конь — горбатенький и такой же лохматый, как Ирсуто.

— Кто… кто меня зовет? — заикаясь, пробормотал Лука. — Кто вы такие?

— Это я, Лючия. Узнаешь меня? Лука, говори скорей, где твои офицеры? Живы они? Не ранены? — Дрожа, она ждала ответа.

Лука всмотрелся в нее и с явным облегчением опустил саблю.

— Да это, никак, синьорина Лючия! — радостно сказал он. — А я-то еду и слышу вдруг — кто-то меня зовет тоненьким-претоненьким голоском: «Лука Скабиони! А Лука Скабиони»! Ну, думаю, кому здесь ночью, в горах, да еще посреди самых колючек меня звать? Ясно — нечистый. Попался, думаю, ему самому в лапы. Конечно, взяла меня дрожь, еду, а сам молитвы читаю, все, какие помню. И святому Джузеппе, и святому Джованни, и святой Прасковии, и святому Евстафию.