Заколдованный круг

Хёль Сигурд

— Постарайся передать Ховарду…

И пошла в горы, и бросилась в водопад.

Ховард взялся за пояс. Нож висел на месте, в своих старых кожаных ножнах.

Этим самым ножом он перерезал когда-то горло подстреленному оленю. Было это много лет назад.

Когда ему приснился этот сон, Рённев разбудила его и сказала:

— Ты так стонешь во сне, тебе, верно, дурной сон приснился?

Он ответил только, что, видно, лежал неудобно — не на том боку, наверное. Было это под утро второй свадебной ночи, и уже начало светать. Он почувствовал на себе взгляд Рённев — беспокойный, испытующий. Но больше она ничего не сказала.

Он отогнал от себя эти мысли и стал раздумывать о нищенке.

Он знал: теперь, в голодную весеннюю пору, десятки таких, как она, бредут по стране. Десятки женщин из множества хусманских избушек, где и летом и зимой редко едят досыта. Из жалких остатков ячменя, что были в доме, муж гонит самогон, и это приносит недолгую радость. Порой ему удается и продать несколько кварт — по шесть шиллингов за кварту, — тогда в семье появляется немножко денег. А потом оказывается, что нет ни посевного зерна, ни муки, и тогда жене приходится отправляться с протянутой рукой в селение, а ему — к хозяину, согнув спину, униженно выпрашивать еду и семенное зерно.

Случается, что, выслушав поток брани и назиданий, он получает то, что просил. Случается, что и ничего, кроме брани, не получает. Ведь бывает, что сам хозяин тоже съел или перевел на самогон свой ячмень…

Они, хозяин и хусман, приучились выпивать с мороза, возя на завод каждую зиму уголь и руду.

И вдруг Ховарду словно бы явилось видение, и он понял, что здесь ему суждено свершить дело своей жизни.

Он не знает, какой смысл в том, что судьба привела его сюда. Но знает, что в случае нужды сам подналяжет и повернет судьбу или хотя бы попытается.

Теперь-то я знаю, где надо подналечь, подумал он.

На него нахлынули видения, замыслы. Словно несомые тихим потоком, они долго копились в его душе, но какая-то плотина не давала им выхода, они все копились и копились, тихо и незаметно, и вот наконец теперь плотину прорвало, и они хлынули, обгоняя друг друга, — мечты, видения, замыслы.

Нурбюгда…

Голодные, согбенные хусманы и своенравные, самодовольные крестьяне, заносчивые, но тоже почти что нищие…

Он прожил в Нурбюгде недолго и знает о ней мало или даже, можно сказать, ничего. И все же ему вдруг показалось, что знает он ее вдоль и поперек, что никто не знает ее, как он.

Далекое, отрезанное от мира, окруженное на много миль лесами, селение это мало-помалу попадает в руки богачей из Кристиании, а крестьяне не могут этому помешать и даже не понимают этого.

Богатым помещикам, живущим в столице, уже принадлежит половина здешних лесов, а скоро они приберут к рукам и добрых три четверти. Только они имеют право пилить лес на доски. Они скупают у крестьян леса и древесину по той цене, что их устраивает. Крестьянам запрещается строить лесопилки — даже на собственной земле и даже для своих лишь нужд — или разрешается с условием, что они будут пилить только дрянные необрезные доски. Обрезные доски и бруски крестьянам пилить запрещено: на этом ведь деньги заработать можно.

Стыд и позор. Но таков закон. Придумали этот закон богачи, чтобы стать еще богаче.

В главном приходе стоит Завод. Там плавят железо, варят пиво, делают печки, точила, косы, топоры. Завод продает свои изделия во все концы страны и нуждается в угле и руде. Здешние крестьяне обязаны поставлять ему руду и уголь. Руду они добывают в небольших шахтах на склоне над селением, свозят ее на завод и получают несколько шиллингов — овчинка едва ли стоит выделки. Шиллинги они чаще всего пропивают на обратном пути, лошадей заезживают, навоз — удобрение — остается лежать на дороге, леса вырубаются…

Тут, пожалуй, ничего не поделаешь. У Завода есть и привилегии, и деньги, и власть, а над крестьянами стоит ленсман.

Но одному

ни закон, ни власть, ни привилегии не могут помешать — тому, чтобы крестьяне, научились правильно пользоваться своей землей.

И этому научит их Ховард.

Сразу все события его прежней жизни обрели и смысл и связь. Стало на место, обрело смысл то, что раньше самому ему казалось беспорядочным и случайным. И тот год, когда он, заблудившись, попал в Дрангедал, встретился с девушкой и вел хозяйство ее отца, прикованного к постели крестьянина, который по складам, но одолел «Норвежские сельскохозяйственные сборники», и три года у пастора Тюрманна, и полгода у старшего учителя Свердрюпа в Конгсберге он порой считал потерянным временем. «Что же мне тут киснуть?» — думал он бывало. Добра и золота он не нажил, но кое-чему научился: по-настоящему понял, что такое земледелие и каким ему надо быть. Те полгода, что он проработал плотником и столяром в Борре, и то время, что он провел в кузнице у Силача-Кристиана в Недре-Эйкере, тоже оказались не напрасными. И то, что он несколько раз летом пас скот в горах, и то, что перегонял лошадей с Монсом Брюфлатеном, — все это тоже обрело смысл, он выучился всему, что только нужно крестьянину, знает теперь толк в земле и лесе, доме и орудиях, уходе за лошадьми и скотом. Он ведь знает, что в здешних местах ни один человек, даже пастор Тюрманн, не разбирается так, как он, во всем этом.

Для земледелия в мире настали новые времена. Новому научились во всей Норвегии лишь несколько человек. Он один из тех немногих, что выучился у этих нескольких.

Все это вихрем пронеслось у него в голове. То были даже не мысли, а, скорее, видения.

И вот он попал сюда.

«В этом есть смысл!» — подумал он.

Странно было выразить такое ясными словами. Он огляделся робко, почти испуганно. Но все было тихо, не видно ни души.

Он достаточно нагляделся на то, как хозяйствуют в Нурбюгде, чтобы понять одно: если землю разумно обрабатывать, она может тут давать урожай вдвое, а то и втрое против нынешнего. Сейчас можно сказать: Нурбюгда — бедное селение. Она доставляет богатство другим, а сами крестьяне кругом в долгах, хусманы голодают, а их жены ходят побираться в другие селения. А может она стать богатым селением, где всем еды хватит.

И крестьянам это по силам, но они сами того не знают.

Все здесь отсталое, все ведется по старинке, по обычаям двухсот-трехсотлетней давности. Землю ковыряют сохой, и год за годом сеют один и тот же дрянной овес на одной и той же пашне — до тех пор, когда и смысла-то уже почти что нет бросать зерно в землю. И все же как-то живут. Каждый третий год у них недород, а каждый девятый — неурожай; тогда они голодают, мрут понемногу, потом помногу, остальные, отощав, с грехом пополам выживают, а карманы у помещиков и заводчиков набиваются все туже. Так оно и идет.

Раз в полтора месяца пастор поднимается на кафедру и пытается научить крестьян чему-нибудь путному — говорит о картошке и озимой ржи больше, чем о небе и преисподней. Они сидят себе и спят, не слушают его, да и не понимают его датского языка [10] . Все остается по-прежнему.

Впрочем, они и не хотят понять. Обращаться к ним — все равно что об стену горох кидать. «Конечно, — отвечают они. — Конечно. Да, пастор дело говорит».

А за его спиной ухмыляются и перекидываются парой словечек.

10

В конце XIV в. Норвегия вошла в состав Дании, и к середине XVI в. датский язык стал в стране официальным языком, в том числе и языком церкви.