Заколдованный круг
Шрифт:
Как далеко они зашли, что говорили — никто не знает, это зависит от их хитрости или от их глупости. Может быть, ему повезло, что они дураки. Дураки обязательно перестараются, когда врут. Так перестараются, что им не поверят. Он на это надеялся.
А как докажешь, что кровоподтеки — от удара копыт, а не от того, что топтали копытами? Люди ведь видят то, что хотят видеть.
Единственное, во что трудно поверить, будто он, крестьянин, сам порезал свою лучшую лошадь.
Они скорей поверят, что Мартин это сделал в отместку за побои на заболоченном
Допустим, решат, что убийство непреднамеренное. Все равно плохо. Можно и из этого раздуть большое дело, как раз потому, что он здесь чужак. Свидетелей созовут отовсюду.
От этой мысли он похолодел.
Свидетели из родных мест. Вспомнят Туне, которая утопилась. Всю историю переворошат и вывернут в суде наизнанку.
Плечо Керстаффера — сейчас люди одобрительно посмеиваются, но людская молва переменчива, и он отлично это понимает.
Ховард — проходимец и насильник, где бы он ни появлялся, всюду драки и убийства…
«…Как отягчающее обстоятельство в рассматриваемом деле следует принять во внимание, что обвиняемый и ранее…»
Он почувствовал, что его почти не трогает, что думают и говорят люди в этом селении. Но если бы он был еще раз опозорен в родном селении… Нет, он даже помыслить об этом не может.
Ховард отправился на кухню и подогрел воду. Затем порылся в седельной сумке и вытащил бритву. Тщательно вымылся, побрился и надел чистую рубашку. Если за ним приедет ленсман, он будет прилично выглядеть.
Было уже четыре часа дня. Раньше, чем через три-четыре часа они не вернутся.
Выйдя на крыльцо, он вдруг заметил, что держит в руке бритву.
На улице было пасмурно, но тепло, почти как летом. Он почувствовал сильную усталость, да и не удивительно — ночью спал мало, почти ничего не ел целый день. Не мешало бы что-нибудь отыскать в кухне поесть, но от одной мысли о еде его мутило.
Усталость это или что-то другое? У него было такое чувство, будто тело его парит в воздухе и ноги не касаются земли.
Теперь уж ему путь в Телемарк заказан.
Эта мысль и раньше приходила Ховарду в голову. И всегда вызывала странное чувство. Будто бы он сидел в горнице у огня, потрескивали смолистые лучины, вокруг было приятно, уютно и надежно, но вдруг кто-то убрал стену — и он очутился один-одинешенек лицом к лицу с ночным мраком.
Не часто приходила ему в голову эта мысль. А если и приходила, то не так отчетливо, как сейчас. Когда он был занят делом, когда работа спорилась — лучше ли, хуже ли, — душа ликовала и все его радовало, как погожий летний день. Но бывали и другие дни, и он не понимал, откуда они являлись. Тогда ему казалось, будто через открытую стену тянет холодом, а душа наполнялась мраком.
И сейчас мысль эта пронизала его острее, чем когда-либо.
На туне, неподалеку от хлева, был большой бугор, с которого открывался вид на озеро. На верхушке бугра росла высокая старая береза. Говорили, что это древний могильный курган, под ним погребен какой-то корабль.
Иногда по вечерам Ховард выходил из дому и усаживался на бугор. Глядел на озеро. Ему начинало казаться,
Ховард направился к бугру, сел и поглядел на озеро.
Он открыл бритву и уставился на нее невидящим взором — и теперь уж он сам не понимал, что происходит с ним.
Ему почудилось, будто он перерезал себе ножом горло — через всю шею полосой протянулась огромная рана. И удивительно — ему не было больно, но он сразу умер. Взмыл ввысь, а тело с зияющей раной осталось лежать на траве.
Ему не страшно видеть собственный труп. Рана не кровоточит. Он плавно парит в воздухе и чувствует себя необыкновенно свободным. Вдруг ему захотелось побывать дома, в Телемарке. В последний раз, подумал он.
Он поднялся выше и полетел на юго-запад.
Он летел высоко, как летят журавли, и спешил. Дорога дальняя, а до вечера надо успеть добраться.
Он летел над широко раскинувшимися селениями, разглядывая под собой золотистые поля и зеленеющие луга. Но это не его селение, он поднялся выше и полетел еще быстрее. Далеко под ним промелькнули хутора, но он не остановился, места были чужие. Он пролетел, не останавливаясь, над большими темными лесами Вегардсхейя, где как-то летом, возвращаясь с конной ярмарки, проезжал с Брюфлатеном. С тех пор он помнит свежесть и прохладу леса, запах смолы и вереска. Наконец под ним Телемарк. Здесь ему все знакомо, он бывал во многих дворах. Он спустился и летел медленно, вглядывался в каждое поле, каждую пашню и луг, будто бы видел их в последний раз. Он наслаждался их красотой. И тут вспомнил, что все это и верно в последний раз. Ему стало грустно, но он подумал, что ничего не поделаешь.
Сейчас под ним родное селение. Ему оно казалось самым красивым на свете.
Тут он знает каждый дом, двор, поле, каждую изгородь. Он спустился еще ниже и почти коснулся верхушек деревьев. На улице народу мало, день клонится к вечеру. Пала роса, он чувствует запах золотистого хлебного поля. И здесь жатва не за горами.
И вот он стоит на крыльце родного дома.
Но дверь заперта, и он понимает, что уже очень поздно.
Поначалу он растерялся, но вспомнил: господи, он ведь мертв, и вошел в дом сквозь дверь.
В комнате стояла мать. Она очень обрадовалась, увидев его.
Ему ничего не хотелось объяснять, но он знал, что сказать придется.
— Я умер, мать, — произнес он. — Я себя убил, мать.
И когда она заплакала, он догадался: она плачет потому, что любит его.
Только сейчас он заметил, что окоченел. Теперь он оттаивал, к ему было больно, но сладко.
Он радовался материнским слезам, и хоть грешно радоваться материнскому горю, он все-таки радовался, да так, что и сам заплакал.