Закон крови
Шрифт:
– Колдун, как нам быть? – вопрошал Йом. – Ты замкнешь Круг, и мы не сможем вернуться до света, так?
– Нет, не так, – твердо произнес Колдун. – Я не замкну Круг, оставлю проход здесь, у тропы, и останусь сам. Ждать вас.
– Но, быть может…
– Я дождусь. Если же вы достигнете стойбища детей Серой Совы и найдете там Нагу и Ойми, обернитесь лицом к нашему стойбищу и крикните: «Колдун! Все хорошо! Мы все в безопасности!»
– Крик не долетит!
– Вы должны очень захотеть, чтобы я услышал, – и я услышу! А теперь…
Колдун снял
– Йом, этот оберег однажды уже спас – и не только тебя и твоих спутников. Думаю, нас всех. Пусть же он поможет тебе еще раз.
– Но, Колдун, ты здесь на страже – один…
– Я выстою.
Тьма и мерцание; знакомая тропа ощущается наитием: под мокасинами не земля, не стоптанная трава – невыносимый, вязкий и скрипучий нетающий снег.
– Нага! Ойми!
Факелы почти ничего не освещают: дрожащее, зыбкое марево перед глазами – не больше. Все изменилось вокруг; обыденное, привычное стало неузнаваемым… Неужели слева – тот самый старый пень, на котором он отдыхал еще подростком?!
– Нага! Ойми!
Спуск к ручью. Слышно, ручей еще дышит, еще живет… Но опусти факел пониже – увидишь: вода задыхается под той же серой гадостью, чуждой этому Миру, враждебной всему живому, что извергает из себя нависшая Тьма.
– Нага! Ойми!
Подъем. Идти тяжело, ноги скользят, а над головой – насмешливый рокот. Тьма подмигивает, Тьма вещает: «Не найдешь! Сгинешь!»
– Нага! Ойми!
Кажется, слева – то самое корневище, засада лишенного имени … Левая рука непроизвольно сделала защитный жест.
– Нага! Ойми!
Где же вы? Может быть, в безопасности, у детей Серой Совы? Йом дойдет, дойдет обязательно! А если вас там не будет, он пойдет назад и будет искать вас до тех пор, пока… Вот только старого Гора нужно будет уговорить остаться.
– Нага! Ойми!
И тут – или это только померещилось?! – откуда-то справа долетел еле различимый крик:
– Папа! Папа!
Нага перехватила своего не в меру шустрого сынишку уже на подъеме, когда до стойбища детей Серой Совы оставалось две меры пути из трех. Может быть, и раньше бы нагнала, да ходить тяжело: вот-вот, совсем уже скоро…
– Почему ты убежал?
– Я хочу к деду!
– Я же сказала: подождем отца, а ты не послушал! Отец вернется, ни тебя, ни меня не застанет, – что скажет?
– А зачем ты пошла за мной? Я большой, я знаю дорогу! Ты возвращайся, а я пойду дальше, тут уже близко…
– Не выдумывай! Возвращаемся – и ждем отца! Смотри: гроза надвигается!
Они еще не знали, какая «гроза» надвигается на Мир: здесь, за деревьями, южный горизонт не был виден. Но, очевидно, и странно меняющийся свет, и тревожный крик птиц, забившихся в свои гнезда, и доносящееся даже досюда паническое ржание сделали свое дело. Ойми неожиданно легко согласился:
– Хорошо. Но когда вернется отец…
– Идем, идем! Нести тебя я не могу.
– И не надо! Я не маленький!
Нага
– Давай понесу, так и быть!
– Нет!
Но Нага уже подхватила его на руки. Только бы успеть! Только бы…
Пришла знакомая боль: внезапно и сильно стиснуло в низу живота и со стороны спины. Она остановилась. Боль отпустила, но через несколько шагов возобновилась вновь. Нага опустилась на траву.
– Мама, я пойду сам!
В голосе ее храброго сынишки чувствовались слезы. Она огляделась… Нет, не гроза – сама ночь приблизилась уже вплотную. И голос этого страшного неба – не грозовой голос. Боль подступила вновь, и Нага прилегла, стараясь не стонать. Она уже начала догадываться, что едва ли сможет дойти, едва ли покинет это место…
– Храбрый Ойми, большой Ойми, – заговорила она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, – ты ведь большой и храбрый, правда?
В меркнущем свете было видно, как по заплаканному, энергично кивающему личику в два ручья текут слезы.
– Так беги домой, храбрый Ойми, скорее беги! И скажи отцу…
– Нет! НЕЕТ!
Он вцепился в мать обеими ручонками, то ли пытаясь поднять ее, то ли стремясь укрыться… И Нага еще раз, из последних сил превозмогая боль, попыталась встать…
Но тут среди лета пошел серый снег!
Они забились под какой-то куст и лежали теперь, тесно прижавшись друг к другу. Снег падал, проникая даже сквозь густые ветви и листья, и его прикосновение к лицу было отвратительно. Все прошлое умалилось и ушло куда-то бесконечно далеко, и бесконечно долго были они здесь, и Нага уже давно не надеялась на спасение, лишь радовалась тому, что сын – с ней. Боль возвращалась снова и снова, каждый раз – сильнее и дольше, и она не могла больше сдержать крика, но и впадая в забытье, и в самом средоточии боли она гладила дрожащими пальцами голову сына, стряхивая с волос налипающую грязь.(«Не бойся, мой маленький, все хорошо, мы вместе…»)
Нага знала, что никогда больше не увидит она своего Йома, не вернется в родное стойбище. Так и погребет здесь этот снег. А быть может, не только ее и Ойми, но и все и вся. И сквозь боль и тьму чудился голос мужа, зовущий свою жену и сына. И не было сил ответить, только в мыслях…
Боль отпустила, но стонов не сдержать… И снова чудится:
– Нага! Ойми!
И вдруг ее сынишка, давно затихший, вжавшийся куда-то в бок, подмышку, встрепенулся, прислушался – и закричал истошно, пронзительно: