Закон парных случаев
Шрифт:
Так что особенно злиться им было не из-за чего. Хотя, конечно, если подумать, то понять можно: пусть и не совсем чужая, но все же незнакомая страна, а на следующий день похороны. Ладно, как говорит крестная, проехали. Если хотят – пусть злятся.
– И где же ты был, если не секрет? – спросил отец, когда мама зашла в ванную.
– Познакомился с ребятами, гуляли. Мосты развели – пришлось остаться у них ночевать, - пожал плечами я. Давно усвоенный урок: врать не стоит, лучше сказать безопасную часть правды.
– Ладно. Похороны в двенадцать на Смоленском кладбище. В половине двенадцатого –
Он выглядел неважно – осунулся, под глазами темные круги. Беспокоился за меня? Может быть, но скорее всего за маму. Та вообще была на себя не похожа. Но только ли из-за бабушкиной смерти?
Прекрати, одернул я себя. Опять начинается? Прав Саша, надо выбросить все это из головы. Иначе добром это не кончится. Я уже смотрю на своих родителей как на… Как на кого? Злодеев? Преступников? Да если б я знал!
До Покровской больницы мы доехали на маршрутке. Около морга уже стояла группка людей, среди которых я узнал соседа бабушки Бориса Антоновича. Сегодня он был в темно-сером двубортном пиджаке, слегка узком в плечах и на животе. Рядом мяла в руках букет гвоздик щуплая женщина неопределенных лет, видимо, жена. Черная юбка сидела на ней мешком, темно-синий газовый шарфик упорно съезжал с волос на глаза.
Сосед поздоровался с нами довольно приветливо, выразил соболезнования. Остальные – их было человек пятнадцать, в основном женщины – посматривали искоса. Осуждение была написано на их лицах огромными буквами: вот, приехали, иностранцы. Бросили бабку на произвол судьбы, умерла в одиночестве. Одна дама, видимо, общественница с работы, бросилась к матери решать финансовые вопросы, но та остановила ее жестом: все потом. Активистка отошла, обиженно поджав губы.
Полная женщина в черном брючном костюме бегала с какими-то бумагами и шумно суетилась. Мама шепнула нам, что это агент из ритуальной конторы. Что-то, разумеется, сделали не так, что-то перепутали, время шло, нас уже ждали в церкви, а гроб все не выносили.
Наконец словно волна с шорохом пробежала.
– Мужчины, мужчины! – заволновались женщины.
Мне нести гроб не дали. Сказали, что кровным родственникам нельзя. Отец с соседом встали впереди, еще двое мужчин сзади.
– Держи мать-то под руку, - сердито поджав губы и поправляя шарф, приказала мне Анна Васильевна.
И хотя идти от дверей до автобуса было всего несколько метров, мама, испуганно вздрогнув, вытянула в мою сторону локоть. Держать ее под руку было страшно неудобно, я вообще не любил так ходить, даже когда девушки держали под руку меня. Но, видимо, так принято?
В автобусе, довольно неказистом на вид, родители сели вместе, а рядом со мной оказалась совсем молодая девчонка лет семнадцати, видимо, тоже родственница. Она посмотрела на меня с опаской и притиснулась к окну, словно боялась, что я на нее наброшусь с какими-нибудь непристойностями. Ага, разбежалась. Даже если б мы были совсем в другой обстановке, вряд ли у меня возникло бы такое желание – уж больно страшна.
Гроб стоял прямо тут же, между сиденьями на подставочке. Было в этом что-то сюрреалистическое. Настоящий Кафка. На поворотах мое колено касалось обтянутого материей дерева,
В церкви гроб поставили в небольшом приделе, открыли. Наконец-то я увидел бабушку. На фотографиях, которые хранились у мамы, бабушка была яркой моложавой женщиной лет тридцати пяти – сорока. Но с тех пор прошло больше двадцати лет. В гробу лежала грузная, рыхлая, неухоженная старуха. А ведь ей было всего шестьдесят. В морге ее наверняка подгримировали, причесали, но было заметно, что в последние годы она не особо следила за собой. Складки, морщины, жидкие седые волосы. Лицо от инсульта так и осталось слегка перекошенным.
Это бабушка, говорил я себя. Моя бабушка.
Ничего не помогало. В гробу лежала совершенно чужая женщина. Точно такая же, как те, которых я видел на прозекторских столах. Я не помнил ее сказок, пирожков и теплых ласковых рук. Я не помнил ее лица. Я не знал ее. И вдруг от этого меня затопила страшная горечь. И острый приступ странного чувства по отношению к родителям, которые лишили меня бабушки и ее любви. Что это было? Гнев, раздражение, обида? Я не знал.
Толстая тетка-агент раздала всем свечи, певчие прокашлялись, вышел хмурый пожилой священник – началось отпевание.
Вряд ли меня можно назвать по-настоящему религиозным человеком, но в Бога и в Божий промысел я верю. Вообще я заметил, что людям, пришедшим к вере взрослыми и в период родительства, не часто удается воспитать детей в приближении к церкви. Неофитство зудит в них, и они так ревностно наставляют чад на путь истинный, что перегибают палку. Ванькина старшая сестра Вера, которую Тамара загоняла в церковь пинками, лет с шестнадцати вообще перестала туда ходить. Зато сам Ванька, которого напуганная крестная вообще оставила в покое, неожиданно вырос в добропорядочного христианина. Он не пропускает ни одной праздничной службы, регулярно исповедуется и причащается.
Со мной было примерно то же самое, что и с Верой. Тамара рассказывала, что отца моего крестили еще в детстве, но до какого-то момента в Бога он не верил. Мать росла в семье убежденных атеистов, но потом вдруг, уже взрослой, решила принять крещение. Что это был за момент, который заставил их обоих обратиться к Богу, – об этом крестная не знала. Я пытался повернуть разговор и так, и эдак, чтобы заставить ее проговориться, но ничего не получалось. Я смотрел на ее простодушное щекастое лицо с голубыми глазами за толстыми стеклами очков и понимал, что она не притворяется. Мама на самом деле ничего ей не рассказывала. А я не мог отделаться от неприятного чувства, что это связано с бабушкой.
Так или иначе, родители очень сильно пеклись о моем религиозном воспитании, но ничего путного из этого не выходило. В церкви мама заставляла меня стоять по стойке смирно, а с семи лет каждое воскресенье за руку вела на исповедь, убеждая как можно тщательнее покаяться в грехах. Поэтому в детские годы в моем представлении Бог твердо занимал карательные позиции. В костеле, куда изредка, несмотря на протесты мамы, меня брал отец, мне нравилось гораздо больше – там можно было сидеть, и никто не гнал меня в кабинку исповедальни.