Закон парных случаев
Шрифт:
Закончив, мы вышли из ресторана.
– Туда, - сказал отец, неопределенно махнув рукой.
Они с мамой шли по узкому тротуару впереди, а я плелся за ними в некотором недоумении. И правда, было довольно странно, что мама, шарахаясь от разговоров о бабушке, вдруг сама решила показать мне место, очень тесно с ней связанное, а отец не стал возражать. Я подумал, что решительно не могу постичь их логику. Что я их вообще не понимаю. И никогда не понимал. От мысли, что самые близкие люди мне словно чужие, стало совсем тяжело.
– А может быть, не стоит? – спросил я. – Мне кажется,
– С чего ты взял? – оглянувшись, натужно улыбнулся отец.
– А с того, что вы всячески избегаете разговоров о прошлом и вообще обманываете меня на каждом шагу. Вы думаете, я идиот и ничего не вижу?
– Мартин, не надо сцен на улице, - нервно озираясь, процедила мама сквозь зубы. – Я не знаю, что ты себе напридумывал, но нам действительно надо с тобой серьезно поговорить.
– Оля!
– Перестань, Камил! Рано или поздно все равно правда выплывет. Мы не сможем скрывать это всю жизнь. Надо давно было ему рассказать.
– Ты с ума сошла? – отец побледнел так, что я испугался за него. – Ты понимаешь, что ты сейчас делаешь?
Мама посмотрела на него долгим взглядом в упор, словно пытаясь что-то протелепатировать.
– Да, Камил, я понимаю. И ты пойми, что Мартин должен узнать все. Все, что ему необходимо знать. Лучше будет, если он узнает от нас, а не от кого-то еще. Только не здесь, не на улице. Давай сейчас все-таки пойдем и посмотрим на наш старый дом. Может быть, там мне будет легче начать.
Вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я почувствовал себя маленьким мальчиком, который во что бы то ни стало хочет выяснить, что именно папа потихоньку закопал в саду. Раскапывает ямку и видит облепленный червями трупик любимого щенка, попавшего под машину. Я понял, что все мои измышления и подозрения до этого момента были только игрой. Игрой на грани фола. Экстремальным спортом. Даже когда я получал визу, надеясь встретиться и поговорить с бабушкой, это тоже была игра, в которой только от меня зависело, когда сказать «чур, я больше не играю». Теперь игра кончилась.
И я, кажется, вдруг понял, что они скрывали от меня. Это было очевидным, но я не хотел видеть. Придумывал разные ужасы, а на самом деле все было гораздо проще. И по-бытовому страшнее.
Они мне неродные, вот что. Они усыновили меня и увезли в Прагу.
Асфальт под ногами расплывался в набежавших слезах. Я шел за ними и изо всех сил старался не шмыгать носом, глотая слезы и сопли. Прекрати, говорил я себе, ты взрослый мужик, не хватало только разреветься посреди улицы. Даже если это и так, что случилось смертельного-то? Ты любишь их, они любят тебя. Увезли тебя из родного города, из родной страны, мама рассталась со своими близкими и не общалась с ними – лишь бы только ты не узнал как-нибудь, лишь бы тебе хорошо было. Заботились о тебе, придурке, а ты всякие ужасы придумывал, подозревал их неизвестно в чем. Вот и получай теперь. Правильно крестная говорит, за что боролись, на то и напоролись.
14.
Между тем улица, на которую мы свернули, все больше стала напоминать фильм о войне. Разбитые тротуары, страшные, обшарпанные дома.
– Здесь всегда было так… страшно, - бесцветным голосом сказала мама. – У нас хоть квартира была хорошая, большая. А люди в таких кошмарных коммуналках жили, по десятку комнат, без ванных. Вот, почти пришли. Теперь сюда, во двор.
Мы вошли в подворотню грязно-желтого, нет, скорее даже буро-желтого дома. В нем давно уже никто не жил. Окна без карнизов, без стекол зияли, как глазницы черепа. Крохотный двор-колодец был засыпан битым кирпичом – одна из стен обрушилась на уровне второго этажа, сквозь дыру можно было рассмотреть комнату с брошенной сеткой от панцирной кровати.
– Дальше, - сказала мама, осторожно перешагивая через кирпичи. – Мы жили во втором дворе.
Отец шел за ней, поддерживая ее под локоть. С того самого момента, как мама сказала, что расскажет мне все, он упорно молчал. Лицо его было странно неподвижным, словно одеревенелым. Похоже, он не ожидал от мамы ничего подобного. Мне показалось, что мы – три корабля, которые расходятся в море все дальше и дальше. Как же я ненавидел себя в тот момент. «Не надо! – хотелось крикнуть мне. – Давайте уйдем отсюда. Не надо никаких разговоров, никаких раскрытых тайн. Пусть все будет, как раньше. Как в детстве. Когда я был еще совсем маленьким, любил всех, всем верил и никого ни в чем не подозревал».
Но «точка невозврата» была пройдена. Даже если бы никакого разговора не состоялось, все равно исправить ничего уже было нельзя. Я понимал это, как и родители. И тогда закричал про себя: ну, быстрее, скажите мне все, я не могу больше ждать.
Второй двор был еще меньше, чем первый, он был глухой, странной треугольной формы, причем один из домов выходил в него брандмауэром. На его крыше росла чахлая кривая березка. Сквозь разбитый асфальт пробивалась бледная трава. Грязная лужа пенилась какой-то зеленой плесенью.
– Вот там были наши окна, - мама показала на три пустых проема с торчащими из рам осколками стекол.
Налетел ветер, березка на крыше зашелестела хилыми листьями. Голубь, надув шею, шумно красовался перед подружкой. Я поднял голову, посмотрел на треугольник низкого неба. Закружилась голова. Показалось, что дома сдвигаются, чтобы раздавить нас.
– Давайте уйдем отсюда!
Мой голос потерялся, разбившись о стены, превратился в едва слышный шепот. Сердце подпрыгнуло к горлу.
Я узнал это место. Я видел его во сне в ту ночь, когда умерла бабушка. Когда-то я знал его совсем другим, живым, не заброшенным. Знал, но давно забыл. Воспоминание это лежало где-то глубоко – до нужного момента. А потом, подправленное мистическим предзнанием, поднялось на поверхность. Как предупреждение.
– Давайте уйдем! – повторил я. – И побыстрее.
Мама обернулась, хотела что-то спросить, но выражение моего лица ее остановило.
– Хорошо, пойдем отсюда, - сказала она и пошла к арке.