Закон рукопашного боя
Шрифт:
— Чем вы занимаетесь?
— Кочую, гадаю, судьбу узнаю, — Настя подарила всем генералам ослепительную улыбку. — Позолотите ручку, все узнаете!
По-французски у нее выходило недурно, во всяком случае, понять ее французы могли.
— Ты шпионка? — внезапно спросил Колен-кур. — Отвечай, живо!
— Какой шпионка, золотой генерал?
— Откуда ты знаешь французский?
— Се ля ви, начальник! В Париже была, в Бессарабии кочевала, молдаване похоже говорят. Ты зачем нас привел, а? Зачем тебе бедные женщины,
— Зачем тебя послали русские?
— Какие русские, а? Русские убежали все, у них война с вами.
— Если ты не скажешь, тебя расстреляют. Это понятно?
— Конечно, понятно, скажешь — расстреляют, не скажешь — тоже. Смешно! Купить, начальник, хочешь? А я не цыганка, я сербиянка, меня купить нельзя. Хочешь погадаю, дай ручку, дорогой!
— Но-но! — Коленкур попытался вырвать из руки Насти свою большую жесткую ладонь, но ловкие пальчики вдруг оказались неодолимыми. Более того, к удивлению всех, он сел и стал слушать Настину трескотню.
— Какой красивый, богатый, умный, все тебе открыто… — ворковала Настя.
Против своей воли не только Коленкур, но и все иные стали вслушиваться в плавную, хотя и ломаную речь цыганки, их обволакивали какие-то странные, парализующие, но невидимые и неосязаемые волны, необоняемые флюиды. Вскоре речь ее стала не речью, а музыкой, точнее, музыкальным фоном. Из памяти генералов начала всплывать вся информация, все, что они знали о Наполеоне. Они вспоминали былое против воли, но воли у них не было, они были подавлены и послушны — четверо сильных мужчин, смятые маленькой смуглянкой. Впрочем, и Настя не понимала, что она делает. Она не была источником этих волн. Она лишь усиливала их и преобразовывала. Волны шли издалека, из сводчатого подвала, где, откинувшись к стене, застыла, бормоча под нос непонятные фразы, ведунья Марфа.
Но все, что вспоминали генералы, складывалось в образ. Образ Наполеона. И этот образ, все более и более живой, но уже отличный, разумеется, от оригинала, постепенно перетекал в тело бывшего маркитанта Палабретти. Палабретти как личность — умирал. Он терял память, переставал связывать свои факты биографии в единую цепь, запутывался в чужом, медленно угасал. Вместе с тем в нем быстро оживал и формировался, укреплялся дух Наполеона…
Когда все, что могло сделать Палабретти Наполеоном, было вытянуто из мозгов четырех генералов и лейб-медика, все они на несколько минут потеряли память, ничего не видели и не слышали.
То же самое произошло с находившимся за стеной мамелюком. Это оцепенение прошло быстро. Глаза открылись, уши обрели слух, носы учуяли запах гари, но в памяти всех четырех генералов, лейб-медика и мамелюка уже не было ничего, что сохраняло бы устойчивые образы событий и бесед прошлой ночи и прошедшего утра. Они не помнили даже о Насте и Крошке.
Обе женщины в сопровождении гвардейцев
ВОЛЬНОМУ — ВОЛЯ, СПАСЕННОМУ — РАЙ
Открыл Клещ глаза. Ни Агап, ни Игнаха-Никодим уж не чаяли, что увидят это. Даже Надежда сомневалась, одна только Марфа упорно тянула его с того света. И вытянула, хотя, быть может, и ненадолго.
— У-ух! — простонал Клещ. — Неужто не отмучился?
— Болит? — спросила Марфа. Она была бледна как смерть, глаза ввалились, седины прибавилось в космах, выбившихся из-под платка.
— Аж гудет! — пробормотал Клещ. — И жар бьет…
— Испытание тебе… — сказал Игнаха. — Не блазнило в беспамятстве?
— Не видел, — ответил Клещ. — Помираю я, Марфа, ай нет? Сказывай правду.
— Я не бог, — глухо ответила ведунья. — На все его воля.
— Исповедаться бы тебе да собороваться, — сказал иеромонах. — Легче будет.
— По мне, так венчаться лучше, — сказал Клещ. — Марфа, пойдешь за меня?
— Пойду, — сказала Марфа без улыбки, — не жалей только потом. На вечную жизнь обручишься. Там, — она глянула куда-то вверх, — все вечно. Уж не гульнешь…
— Свят, свят! — закрестился отец Никодим. — Да грех тебе, Марфа! Душу на муку отдашь!
— Ты бы о своей думал, отче. В себя обратись да повенчай нас.
— Да ведь тут не храм. А во храм вы не дойдете. Ты-то, чую я, совсем плоха, дочь моя…
— Силу потратила, Настю и французку от нехристей отбивая. Помочь уж никому более не в силах. Под конец ведовство передала да чуть-чуть оставила, чтоб с Клещом уйти, а не порознь.
— Кому ведовство-то отдала? — спросил Никодим.
— Насте. Если на злое ее потянет — все потеряет, а коли по-доброму делать будет — в силу войдет.
В это время с печи послышался шорох и полусонная польская ругань.
— Константин Андреич проснулись, — ухмыльнулся Клещ и зашелся кашлем. Видать, достала его холодная купель.
— Пшекленты москали… — простонал Констанцы. — Холерски хлопы!
— Не ярись, — Марфа, не оборачиваясь, произнесла эту фразу так, что колокольный звон зазвучал в ушах у всех. — Ты уж не враг нам, а господь наш, Иисус, завещал нам и врагов наших любить.
Кость перестал ругаться. Он завороженно поглядел с печи на людей, медленно слез, не отрывая взора от Марфы, и, кутаясь в овчину, подошел…
— На колени стань, — прозвенел голос Марфы, — ибо сказано в Писании: «Чти отца своего…» Отец перед тобой.
Такое и в страшном сне не смог бы себе представить ясновельможный пан Констанцы Ржевусский: он — на коленях перед каким-то грязным казаком! Но сила, повелевавшая им, была крепче, чем панский гонор.
— Молись о спасении души его многогрешной, — велела Марфа, — и латинская молитва дойдет.