Закон сохранения

Звонков Андрей Леонидович

Виталий Васильевич не заметил, как задремал.

Они стояли в школьном саду, перед ним Осипов, Маринин, чуть за ними Дроздов, Корнеев и Самсонов, а Конюхов позади Кабанова или как его тогда звали — Хряка. Конюх встал на четвереньки. Я знал, что он рядом и можно было бы двинуть с силой ногой назад, как говориться куда придется. Сам виноват. Но это будет первый удар, а Осипов с Марининым только этого и ждут, будут потом во все горло орать, что Хряк драку первый начал. Ничего не докажешь. Они заманили его. Знали о его страсти к книгам, сказали что за будкой кто-то выкинул кипу старых книг. А он, дурак — купился. Пошел смотреть. Но его уже ждали. Потом, он вырвался и побежал, ноги онемевшие еле подчинялись, и он, чуть не обмочившись от

страха, в последний момент, не упал, а совершив страшный финт, и оставив все пуговицы от куртки на утоптанной земле, припустил и остановился только через квартал. Его не преследовали. А зачем? Он завтра сам придет. И тогда разговор продолжится. Ведь не ходить в школу нельзя. Придет как миленький. И тогда его — козла, либо подловят в туалете, либо во дворе. Терпеть все перемены невозможно, а с урока отлить не отпускают. Он шел к дому и глотал слезы. Некому его защитить. Некому. Был бы Бог. Но ведь его нет. Да и как к нему обратишься? Нет, это как-то смешно даже. Как бабки в церкви. Я — пионер. Многие у нас уже комсомольцы. А я в Бога верю? Нет, бред какой-то. Верю, не верю. Не важно. Он тогда с яростью отчаянья посмотрел вверх на облака и подумал, если Ты есть, отомсти за меня. Помоги! Накажи их! Я не могу же! И пионер Кабанов Виталик, по прозвищу Хряк, неумело кулаком перекрестился.

Разбудил какой-то грохот и звон в коридоре. Двойной ритмичный, будто шаги Командора из Маленьких трагедий Пушкина, с одной маленькой поправкой — гость должен быть не каменным а жестяным. Доктор Наф-Наф выглянул в коридор, перед медсестрой стояла женщина из вновь поступивших. На ногах у женщины были надеты… железные судна. Доктор, увидев эту картину, чуть не упал от хохота, он удержался, не рассмеявшись, наблюдал за картиною.

— Вы ж сами сказали, — оправдывалась женщина, — что в них надо в туалет ходить.

У медсестры не было слов. Поднимая бровки и тараща глаза, она молча разводила руками и загоняла женщину в палату, будто курицу в курятник.

— Ложитесь немедленно! — вдруг прорезался ее голосок, — Вам нельзя вставать!

Виталий Васильевич вернулся в ординаторскую, на часах было полвторого. Неплохо поспал. Прислушался к себе, пока вроде тихо. Бывали затишья, когда он ничего и не чувствовал.

Сон. Что-то снилось такое… не помню. Доктор Наф-Наф, напрягся, воспоминания ускользали, оставляя легкую тревогу. Что-то очень важное было. А что?

Нет. Не вспомню. Опять прилег, прислушался. В палате ворочалась и ворчала беспокойная женщина, прошла тихо по коридору медсестра, вынесла судно. На мониторе струилась кардиограмма умирающего, ритм упал до 60 и периодически снижался до 56 и снова поднимался до 60. Кабанов заглянул в палату, по дозатору шли кардиотоники, поддерживающие ритм сердца, оставалось еще полбанки, часа на три. Зэк — инфарктник, заворочался, будто почуял доктора, забубнил: "Доктор мне бы грамм сто на грудь принять. Сразу полегчает. А то вы меня только запахом травите…" Кабанов пробормотал: "Лежи, лежи, нельзя тебе сто граммов", а сам подумал, почему нельзя? Ему все теперь можно. И спросил:

— Грудь не болит?

— Нет. Спина болит и руки, но сейчас меньше. Только спать не дает. Хочу заснуть и не могу. Страшно, что не проснусь.

Доктор Кабанов подошел к медсестре, полулежащей в кресле у письменного стола, на посту, наклонился:

— Сделай ему морфинчику кубик. — и вернулся в ординаторскую.

Через десять минут зашла медсестра, дала историю на подпись. Доложилась, что все сделала.

И снова он наблюдал за кривой на кардиомониторе, пока веки не начали смыкаться.

Сегодня мой последний день. Совсем последний. Странно звучит, "совсем". Как будто может быть не совсем? Последний, завтрашнего — нет. Я вижу себя. Как странно я себя вижу — сверху и сбоку. Но это я. Я иду. Куда? Мне надо отдать долг. Деньги? И деньги. И еще что-то, не могу понять пока, что. Но долг есть. Даже не долг, долги. Их так много, что я боюсь не успеть.

Мне просто не хватит времени рассчитаться с долгами. И Я — тот, что внизу очень беспокоюсь, мне нехорошо. Тревожно. И я тот, что наверху и сбоку, вижу это беспокойство и мне приятно. Все правильно. Я тянул до последнего дня, а теперь суечусь… Так мне и надо. Побегай. И главное вспомни все долги… ни одного не забудь. Ни одного. За свою жизнь ты стольким задолжал… Я езжу по городу. Какой это город? Не важно. Это мой город. Все мои кредиторы тут… Все. Я отдаю долги. Их принимают, кто с благодарностью, (спасибо.) — Господи, да за что? Это вам спасибо, вы выручили меня тогда, а я свинтус, тянул до последнего дня; кто с безразличием (ну вернул и вернул, хорошо, что не забыл), кто с раздражением и ненавистью (сволочь, а где ты был, когда мне так было нужно, чтобы ты вернул свои долги?), отдаю, отдаю. А их все больше и больше. Я листаю свои записи, вычеркиваю, но они вновь появляются на страничках, уже другие. Откуда? А я это я верхний и сбоку вписываю их тебе. Ты забыл, но я-то помню. Мне остается все меньше времени. Совсем не осталось, я отдаю последний долг моим друзьям, моим погибшим друзьям и прошу вас — простите меня. Все. Я еду домой. Есть еще одна важное дело, я должен увидеть моих близких, жену, детей. Они знают, что сегодня мой последний день. Как я вас люблю. Вот и моя дверь. Остались часы, минуты. Я посижу с вами, обниму вас. Мы просто помолчим.

Я, тот что сверху и сбоку удивлен, я успел отдать почти все долги, почти все…Остались те, которые уже не отдашь, и я могу позволить себе последние мгновенья провести с родными моими.

Дверь открывает жена, где-то в глубине квартиры девочки теща. Они встречают меня. Они не расстроены. Правильно. Я не хочу, чтобы вы расстраивались. Не надо. Я сделал, что мог, чтобы у вас было все… Я не успел вас вырастить, но видно не судьба. Будьте счастливы.

Я в прихожей. Мне неуютно. Все не так. Все. НЕ та прихожая. Обои не те. Обои. Вешалка. Не та. Другая мебель в комнатах. Откуда? А куда делась моя старая, уютная, я же с тобой, любимая, копил на гарнитур, мы же вместе тащили нашу кровать на санках зимой, где все это?

Все чужое. А где мои костюмы? Я хочу переодеться в выходной костюм. Его нет. Что ты говоришь? Я не понимаю, что? И тихий невнятный голос: "Ну ведь тебя же завтра уже не будет, и мы все сделали так, как уже давно хотели".

Как это? Но ведь сейчас я еще здесь! Я здесь, с вами! Завтра будет завтра! Неужели после меня ничего не останется? Боже, как мне больно! Совсем ничего? Почему?! Почему?…

Медсестра трясла Кабанова за плечо.

— Доктор, проснитесь!

Виталий Васильевич бросил взгляд на экран монитора, 46 в минуту. Муть какая-то в глазах, слезы?

На четвереньках выбежал в коридор, не успевая подняться, и влетел в палату, головой толкнув распашные двери. Следящая система среагировала бы, когда ритм сердца снизится до 45. Зэк спал, ритм упал до 46. Кабанов покрутил дозатор, дождался пока цифры на экране не поднялись до 56 и потом к 60. Вот так.

Вернулся в коридор, подошел к медсестре.

— Спасибо.

— Не за что. Вы стонали, Виталий Васильевич. Я решила вас разбудить.

— Да? Сильно?

— Прилично. Что-то приснилось?

— Не помню. — Кабанов покривил душей. Последний сон он запомнил, и в ушах его продолжал звенеть собственный крик — "ПОЧЕМУ?".

На часах полшестого утра. Ложиться бессмысленно. Доктор Кабанов скатал одеяльце. Спрятал бельё в шкаф. Сел за стол и начал писать четырехчасовые наблюдения. Записал изменение дозы кардиотоников зэку. Теперь еще осталось в восемь оставить запись и отчитаться на утренней конференции. Только бы никого не привезли до 9 утра.

В семь зашел интерн, бродивший по отделениям всю ночь. Оказалось, что кроме него на весь корпус врачей нету, пришлось обойти, кроме своего отделения еще три. А что поделаешь, лето, отпуска. Одна надежда на студентов-субординаторов, да на интернов.