Закон - тайга
Шрифт:
— Вы очень устали, Анатолий. Это плохо для вас. Подпишите протокол осмотра и идите работать. Если вы мне понадобитесь, я приглашу, — пообещал Кравцов, решив позвонить да госпромхоза в горотдел милиции.
В кабинете начальника госпромхоза уже сидели следователь милиции и новый участковый с тремя сотрудниками. Познакомились. Разговорились. Кравцов написал постановление о передаче дела о мехах по подследственности — следователю милиции. Передал документы.
— А теперь, — сказал Кравцов, — выслушайте совет. Пока в селе никого из милицейского пополнения не знают, переоденьтесь в штатское. И глаз не спускайте с Шомахова. Он — не профессиональный вор. И вот-вот засветит
— Вы сказали: он один в доме живет. А моим парням жить негде. Можно подселить. Не исключено, что в доме мех прячет. Найдут, — предложил участковый.
— Спугнут. Сбежит, бросит пушнину. Поймет, что жареным запахло. Он неглупый парень. Хотя с виду и кажется простаком. ,
— Жаден. Вы сами это подметили. Такой без меха не сорвется. Он крепко на этот крючок попался. Теперь уже намертво. Возьмут его мои мальчики. Тем более практика такого рода у них есть. И навыков не занимать. Этим не повезет, завтра еще пятеро приедут. Он от нас никуда не денется, — уверял участковый.
— И все же пусть не говорят, что работают в милиции. Спугнут…
— Не беспокойтесь, Игорь Павлович, — улыбнулся участковый.
А через полчаса, окружив Анатолия, парни гурьбой шли в его дом, таща за собой чемоданы, сумки, рюкзаки.
Участкового поселили в пустующий дом. И он пригласил Кравцова скоротать эту ночь вместе.
— Я думаю, что хоть и плохой из меня собеседник, но в доме лучше, чем в гостинице. У меня вы хоть отдохнете.
Игорь Павлович согласился. Хотя предпочитал не надоедать никому, привык к гостиничному одиночеству и независимости, к участковому пошел из человеческого и профессионального любопытства.
— Меня в Трудовое послали в наказание. Начальник горот- дела вместе с замом своим рассвирепели за то, что перечить им осмелился, — рассказывал Виктор Ефремов.
— Ив чем же вы не согласились с ними?
— Вначале поругался, когда моих ребят хотели послать в вытрезвитель. Охранять его. Ну и сказал, что для такой работы учиться в школе милиции не стоило. Для того есть другие — без знаний. Там ведь только грубая сила нужна. И никакого творчества. А мои — образованные кадры. И потребовал использовать их знания соответственно.
— И это все? — удивился Кравцов.
— Жалобу я написал на начальника горотдела. В Москву.
— Вот как?! Видно, довел вас Дорофеев?
— Знаете, Игорь Павлович, я не признаю солдафонства в нашей работе, грубостей, хамства. А Дорофеев — старый кадр. Из довоенных. Привык к своим методам. Все еще прошлым живет. Мол, молодые не должны работать в белых перчатках. Все обязаны уметь. Я и возмутился, что человек с неполным средним образованием командует мною, распоряжается кадрами, более образованными, да еще помыкать намеревается…
Кравцов молчал, слушал.
— Дорофеев весь во вчерашнем дне застрял. И на своем месте держится благодаря громадному стажу. Но годы годами, а какова отдача? Итог никто не подбил. Вот я и спросил, как он умудрился усидеть на своем месте, когда в Трудовом трое участковых погибли?
— И что ответил на это Дорофеев? — оглянулся Игорь Павлович, помешивавший угли в печке.
— Я об этом и в Москву написал. И копию — в горком партии. А Дорофеев мне на стол положил полный список работников милиции, погибших при выполнении служебного долга. Идиот!
— А что сказал при этом? — не удержавшись, улыбнулся Игорь Павлович.
— Сказал, возмите, пригодится для мемуаров. У вас неплохо получается. А через день — сюда загнал.
— С каким напутствием?
— Сказал, что жизненного опыта мне не хватает. А он в литературном труде — немалое подспорье.
— А вы что предпочли бы? Грамотную, но голую теорию, или опыт? Какого сотрудника бы взяли?
— Опыт — дело приходящее. Я предпочел бы образованность. Ее ничем не заменишь. Этого потребует само время, условия работы.
— Демагог вы, Ефремов, — встал Игорь Павлович. И продолжил: — Сплошные рассуждения и обиды. А за всем — банальная, примитивная зависть, что не вы, а практик Дорофеев руководит горотделом. И никто на ваши кляузы внимания не обращает. Вот такие, как вы, грамотные и безупречные, видящие во всех одни изъяны, только то и умеют — доносы строчить. Сколько судеб поломано! Сколько вас клеймили! Но не извели. Сильно сучье племя! — сорвал жиденький плащ с гвоздя и, натянув на плечи, пошел к двери.
Кравцов, чтобы хоть немного успокоиться, подышать свежим воздухом, направился знакомой дорогой, ведущей к Трфимычеву урочищу.
Игорь Павлович легко ориентировался в наступающих сумерках. И хотя давно тут не был, ходить по тайге не разучился.
Не трещали сучки под ногами, не пыхтели кочки, не били ветки по лицу. Он устало сел на поваленный ветром сухой ствол дерева. Только тут, в глуши, можно отдохнуть от людей, перевести дух. Только здесь можно успокоиться.
Дорофеева знал Кравцов много лет. Еще с Колымы, по трассе. Уже тогда того скосила кляуза. Но повезло. Реабилитировали мужика. А три зцмы на всю жизнь в памяти остались. На трассе обморозил ноги. Их Дорофееву ампутировали без наркоза. Обычный лагерный фельдшер. Хотел руки на себя наложить. Да без ног не получилось. А вскоре повезло — протезы выдали. С тех пор так и ходит на деревяшках. Скрипят они, за версту человека слышно. А на лицо глянешь — всегда смеется. И только по ночам… Болят ноги. Так ноют, что хочется растереть занемевшие пальцы, согреть их теплыми носками, попарить. Но где они? Пусто… Лежат у койки протезы. Вьется, кружит по магаданским снегам серая трасса. Текут от нестерпимой боли слезы по щекам. В подушку, белую, пушистую, как снег, горячую, как боль… Ничего! К утру высохнут. Расцветут улыбкой в лице. До самого вечера… До ночи. А ночью все спят. Ночью слезы не видны, не слышно стона, сдавленного подушкой. Нельзя будить сыновей. Пусть их ничто не пугает. Пусть живут безмятежно. Завтрашний день, конечно, должен быть лучше вчерашнего. Иначе зачем же было прокладывать колымскую трассу через мерзлые версты, через болота и дождь, через жизни…
Вот только ночи, их и теперь берегут для себя старики. Они бывают долгими, как боль, потому что остаток жизни короток, как культи.
Они теперь редко виделись — Кравцов и Дорофеев. Встречаясь, никогда не вспоминали трассу. Зачем? Она и так жила в них. Иногда в редкие выходные ходили на рыбалку. Вдвоем. Подальше от города. И, выпив горькой из одного стакана, подолгу молчали у костра. Иногда пели вполголоса. Свои. Те. Давно забытые всеми песни…
Нет, Кравцов не расскажет Дорофееву о Ефремове. Беречь ближнего от лишней нагрузки и переживаний удавалось немногим. Не всегда получалось это и у Кравцова. Может, потому, что любил побыть в одиночестве. Вспомнить, обдумать, взвесить наедине с самим собой каждое слово. В тайге никто не мешал сосредоточиться.