Закон - тайга
Шрифт:
— Не сладишься. Век свободы не видать, не сдышитесь. Паскудный козел. Да и я с ним — вдрызг… Не сботаемся. Не велел рисоваться в зимовье. Крышка! — признался Тимка.
— А ты со склянкой подъедь.
— Не принимает. На дух водяру не терпит, гад.
— А что уважает? — поинтересовался фартовый.
— Тайгу. И кранты…
— Темнишь, кент. Живое об жизни помнит. И дед мозги не просрал. Имеется и к нему отмычка. Неужель не раскололся?
— Я не надыбал этого, — вздохнул Тимофей и отвернулся.
—
— А в Трудовом негде прилепиться иль не берут?
— Фраера слышать о том не хотят. А работяги сами справляются. Да еще паскудят нас. Мол, с делян законников и то вышибли. Ну их на хрен.
— А и верно! Кто ж в тайге будет? — полюбопытствовал Тимофей.
— Да ты что, не врубился? Фартовые так и останутся в тайге. А нас, честных воров, вышибают. Кто не пахал! Усек?
— Так и шлепай на деляны…
— Малахольный! Поздно уже! Мусора засекли. Не сговоришься. А дед за нас попросить может. Его послушают. Свои фартовые тоже пытались. Им пригрозили, что вместе с нами в Вахрушев заметут. Вот и захлопнулись. Бесполезняк им нас удержать.
— А и я ничего не сумею, — развел руками Тимка.
— Мы тебя от пера сберегли. Бугор рыпался. А ты…
— То-то берегли, что ожмурить хотели в параше, — напомнил Тимоха.
— Ты тоже не гомонись. На всех без разбору наезжал. Ну да не о том трехаем. С дедом поговоришь?
— Как? Ты что, зенки в сраке держишь?
Фартовый не обиделся. И, прильнув к Тимкиному уху, пообещал:
— Тебе к нему хилять не надо. Кайфуй здесь. Но мы его к тебе вытащим. Вякнем, что ты его зовешь. Дело, мол, имеется к нему.
— Не придет…
— Пришкандыбает, старый пень. Твое дело обработать, уговорить его.
— Не поверит он мне, — не соглашался Тимофей.
— Прикинься, кент. Мокроты поддай. У деда душонка старая, на слезу клевая. Мол, пригрей мужиков — внакладе не останешься. Мы, чтоб в Вахрушев не загреметь, к черту на рога согласны.
— Не возьмет, — подумав, ответил Тимоха.
— Тебя взял. А мы, что, падлы? — начал злиться фартовый. И добавил: — Уломаешь хрыча, навар будет.
— Какой? — оживился Тимка.
— Стольник…
— Иди ты с таким наваром, — отвернулся мужик,
— Лады, полкуска.
— Мало, — бросил Тимка.
— Кусок…
— Два куска, — потребовал твердо.
— Загнул, кент!
— Тогда отваливай! Сам уламывай деда. Иль слабо?
Фартовый задумался на минуту: «Что делать? Хотели фартовые обратиться к деду без Тимки. Но наслышаны были о крутом нраве старика. Может прогнать. Не станет слушать. И тогда…» — и сказал:
— Твоя взяла. Но больше нет. Не уломаешь, дрыгнуться не успеешь…
— Э-э-э, нет! Так не хочу. Я за свое беру. А
Фартовый глянул на Тимку зло.
— Навар получишь, когда уломаешь.
— Не-е-ет. Выкладывай наличность теперь. А нет — и пасть не раскрою, — пользовался случаем Тимоха.
Получив деньги, спрятал под одеяло. Фартовый ушел. Тимка теперь задумался, как, с чего начнет он разговор с Щштыки- ным, если фартовым повезет уговорить, вытащить старика в Трудовое, в больницу.
«А и не придет, башли не верну. Мой общак зажилили? Зачем они просрали общак? Не отдам! Мое! — спрятал мужик деньги в наволочку. И улыбался довольный: — Что ни говори, в кармане потеплело. Четыре куска — не два. На них первое время дышать можно. А там что-то засветит», — подумал мужик, представив себе, как фартовые станут уговаривать, уламывать деда навестить своего напарника.
Старик, конечно, упрется. Может, и наотрез откажется. Обзовет Тимоху какой-нибудь рысьей трандой и укажет ворам на дверь зимовья. Не захочет слышать о напарнике.
«Скорее всего так и будет», — подумал мужик. И сам себя поймал на мысли, что в больнице не раз вспоминал он тайгу и зимовье, старого охотника, ночи и дни, прожитые на заимке.
Мало выпадало там светлых минут. Но почему всякий день застрял в памяти занозой? Почему его тянет туда, в этот адский холод, глухомань, где человеку не только жить, дышать страшно?
Крикни, и целый снежный сугроб свалится с мохнатой еловой лапы. Прямо на голову. За шиворот, за пазуху набьется. Словно играет в снежки. Без промаха.
Сколько раз за такие игры ругался мужик последними словами. До паскудного промокал. А тайга новое придумывала, как озорной ребенок, неутомимый на выдумки.
Случалось, Тимка в сумерках в зимовье возвращался, а сбоку старая береза неожиданно вскрикивала от холода человечьим голосом! Мужик с непривычки сжимался. Оглядывался в ужасе. Вокруг никого. Шел дальше чертыхаясь. А перед ним пихта, как ожмуренная, подрезанная, — хлоп мордой в снег и не дышит. Сгнила. Не выдержала холода. Накрылась сразу.
Тимка ее так отматерит, что горностаи с перепугу с участка рады сбежать. А мужик до самого зимовья вздрагивал да икал. Оно и понятно. Окажись на пяток шагов ближе, размазала бы, как вонючего хорька, и разом в сугроб вбила б. Сыщи потом.
— Чтоб тебя зайцы обосрали, гнилуха треклятая, — оглядывался потом фартовый до самого зимовья.
Сколько раз там, в тайге, подсчитывал месяцы, оставшиеся до конца сезона. А теперь хоть глазом бы глянуть на те тропинки.
«Верно, не пустуют мои капканы и петли. С них дед свой навар снимает. Мне уж не отдаст. Всяк для себя дышит. Уж если и взял мое — Бог с ним», — попытался Тимка перевернуться на другой бок, но застонал от боли.