Закон волка

Дышев Андрей Михайлович

Бомж шумно втянул слюну.

— Э-э, — боясь поверить и поселить в своей душе надежду, протянул он. — Врешь. С какой такой стати ты станешь меня водкой угощать?

— Но я же дал тебе деньги? Принесу и водки.

— Это ж сколько тебя ждать?

— Минут сорок. От силы час.

— Не, не принесешь, — отмахнулся бомж.

— Слово мента даю.

— А я что? Что я тебе буду должен? Не так же просто ты станешь водкой угощать? Так ведь?

— А ты должен будешь всего лишь задержать Таньку, если она появится, до моего прихода.

«Начальник лагеря» думал. Я поставил перед ним омерзительную по своей сложности задачку. Я был уверен, что он не станет долго уламывать свою совесть, ведь водка с солеными огурцами для него была высшей ценностью.

— Нет, — вдруг покачал он головой

и сам чуть не заплакал от обиды. — Не стану я Таньку удерживать. Кто я ей — папа родной, что ли? Мы чужие люди, пусть летит вольной птицей куда хочет. Кто я ей? Встретились и разошлись, как облако с горой.

Я смотрел в голубые глаза бомжа и не испытывал ни раздражения, ни злости, ни желания оскорбить его.

— Черт с тобой! — буркнул я, понимая, что теперь только удача и мои быстрые ноги могут помочь мне, и побежал к морю, где мягко покачивалась на волнах «Ямаха».

18

Наезжать на Диму Моргуна — все равно что строгать доски для собственного гроба. Но голос здравого разума утонул в потоке моих чувств. Я даже на какое-то время забыл о том, что собрался вылавливать наркоманку Таню. Подогнав «Ямаху» к причалу, я спрыгнул на берег, посмотрел по сторонам, отыскивая Диму. Его помощник Сережа подкачивал «банан» и одновременно с этим собирал с пассажиров деньги. Я достаточно сильно — так нечаянно получилось — толкнул его в плечо.

— Где твой хозяин?

Сережа заморгал честными глазами и кивнул на бетонную коробку мастерской. Я прыгнул, подтянулся на поручнях надстройки и, оказавшись на дощатой палубе, побежал по ней к раскрытым настежь воротам.

— Моргун! — крикнул я, оказавшись в сумрачной после залитого солнцем пляжа мастерской, где стоял не выветриваемый даже морским бризом запах смазки, бензина и металла.

Мои шаги приглушал массивный бетонный пол. Я обходил моторные лодки, прогулочные катамараны, поставленные друг на друга, компрессоры для накачки баллонов аквалангов и генераторы для подзарядки аккумуляторов. Сюда, в это бомбоубежище, не проникали посторонние звуки, и тишина давила на уши, как бывает, когда ныряешь на большую глубину.

Я остановился рядом со скоростным катером на подводных крыльях, висящим на цепях, и прислушался. Мне показалось, что где-то в глубине мастерской скрипнула дверь.

— Моргун, не прячься! — не совсем уверенно сказал я и пошел на звук, но минутой позже сзади скрипнули цепи, на которых был подвешен катер. Я от злости пнул пустое ведро, попавшееся под ноги, и оно загрохотало с такой силой, словно на бетонный пол свалился целый крейсер. Кажется, надо мной издевались, а этого я не выношу. Перепрыгивая через лодки и доски серфингов, я вернулся к катеру. Он медленно покачивался, словно дрейфовал. Я присел, чтобы увидеть входные ворота сквозь штабель катамаранов. И там не было никого.

— Ничего, я тебя достану, — пробормотал я, направляясь к выходу, едва ли не явственно чувствуя затылком чужой взгляд. Спрыгнул с причала на гальку и обернулся.

Моргун стоял в воротах мастерской, широко расставив ноги, и смотрел на меня сквозь зеркальные очки.

* * *

В моем представлении алкоголики кидаются на водку, как голодные на еду, в одно мгновение выпивают все, чем они располагают, и сразу же валятся с ног. «Начальник лагеря» вел себя иначе, чем приятно удивил меня. Он подолгу грел в ладони стакан с водкой, отпивал маленькими глотками, прислушивался к ощущениям, смаковал, словно у него в стакане было не дешевое крепкое пойло, а марочное вино столетней выдержки.

Я слушал его неторопливую речь, прерываемую долгими паузами, и подкидывал сухие ветки в маленький костер. Солнце давно закатилось за каменные рога горы Караул-Оба, и в темнеющем небе растворялись последние кровавые мазки. На море был штиль, и вокруг нас царила непривычная тишина.

— Балаболка она — вот что плохо. Вся душа нараспашку, — говорил бомж, глядя на корчившееся над хворостом пламя и покачивая стакан в руке. — Ни от кого тайн не держит. Пока мы вместе были, всю свою жизнь мне пересказала… Эх, блин горелый! Все-таки девчонку жаль. Влюбилась она там, у себя в Кемерове, в какого-то художника. Тот ее все, значит, в голом

виде рисовал. Но только так, знаешь, не по-нормальному, а как если бы на бабу в сильно пьяном виде смотреть. Я в искусстве не очень-то понимаю, но Танька говорила, что это такое течение в живописи. Может, и вправду есть такое течение, в котором у баб сиськи больше, чем все остальное. — Он хмыкнул, покачал головой и чуть-чуть отпил. — Мне так кажется, что тот художник сволочь порядочная, он просто Таньке голову крутил, а она — что ты! — имя его произносит шепотом, как молится Богу, фотокарточку его в паспорте носит, как иконку. И что ты думаешь? Рисовал он ее, рисовал, поселился в ее комнате — мастерскую, значит, из нее сделал, в июне сюда, в Крым, ее привез, побаловался вволю, а потом бросил. Танька это по-своему понимает. Говорит, что он нашел себе другую натурщицу, которая талантливее, и от этого у художника картины лучше получаются. А ее, значит, пинком под зад. Ну, девка и покатилась от горя. Стала по всяким подвалам шататься, к гадости этой, — он кивнул на пластиковую коробку, — приучилась. Снова сюда приехала, чтобы ходить по тем камням, по которым они с художником ходили. Эть, тошнота одна! — Он сплюнул под ноги и снова покачал головой. — Теперь, значит, нового любовника себе нашла. Как она говорит: клин клином вышибить надо. Забыться с ним хочет. Вот и забывается, да так, что иной раз меня не узнает и орет как резаная… А вообще-то она добрая девчушка. Я-то кто для нее? Так, бродяга, пьянчужка, у которого ни кола ни двора. Мною детей пугают, говорят: вон, мол, идет бабайка, сейчас тебя в мешок посадит, если мороженое просить будешь… Эх-хе-хе! А Танька на меня как на человека смотрит. Давно ко мне так хорошо не относились. Кто другой так даже на скамейку рядом со мной не сядет. Милиция бьет. Как встретит меня, так сразу по роже — хрясь! Без всяких разговоров. А я и не воровал никогда. Зарабатываю пока. Мою туалеты, вокруг киосков окурки собираю, мусор, коробки выношу — на бутылку заработать можно…

— Как же ты докатился до этого? — спросил я, и меня самого передернуло от нравоучительного тона вопроса.

— Как? — Бомж болезненно усмехнулся, дернул одним плечом. — Не знаю, как. Все у меня когда-то было — и дом, и жена. А потом как-то сразу всего и не стало.

Он судорожно сглотнул, и я заметил, что на его глазах блестят слезы.

— Ладно, — изменившимся голосом добавил он. — Чего тут говорить, сам виноват… Ну, с Богом! — И он первый раз за весь вечер выпил до дна.

… Я лежал на тряпке, подложив под голову обернутый джинсовой курткой камень, и смотрел на звезды. Где-то недалеко кряхтел, кашлял и отхаркивался в полусне бомж. «Странно все, — думал я. — Эта девушка Таня, ставшая наркоманкой из-за неразделенной любви и проникшаяся состраданием к бродяге. Этот бомж, алкоголик, потерявший все, кроме человеческих чувств, и сумевший легко и ненавязчиво убедить меня в том, что Танька не могла убить человека. Кто же она, эта загадочная Танька? Какое место отведено ей в этой запутанной истории?»

* * *

Я думал, что Леша в связи с моим исчезновением поднимет тревогу, но, оказывается, он тоже не ночевал в своем домике, а ездил на сутки в Симферополь. По его словам, главврач обнаглел уже настолько, что, кажется, намерен отозвать его из отпуска.

— Анестезиологов, видите ли, не хватает в больнице, — ворчал Леша. — И по этой причине я должен разорваться на части и безвылазно сидеть в операционной. Пришлось ему напомнить, что я тоже человек и тоже нуждаюсь в отдыхе.

Мы сидели в тени виноградника, во дворе моей дачи, и перебирали сливы в большом тазу. Леша намеревался приготовить безумно вкусную наливку по особому староверческому рецепту.

— Ты знаешь, что такое пятнадцать операций в неделю? — спросил он, заливая сливы холодной водой и опуская в таз руки. — А срочные вызовы по ночам?

— Ты сам выбрал эту работу, — ответил я. — Теперь не жалуйся.

— Ты прав, я сам ее выбрал. И я люблю свою работу, как ты, допустим, любишь нырять за крабами. Но если тебя заставить заниматься этим делом сутки подряд, то скоро только при одном упоминании о крабах у тебя будет трястись голова… Так, придерживай крышку, будем сливать воду… Во всем, старина, надо знать меру. Во всем, кроме любви.