Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко
Шрифт:
– Браво! Браво!
– Брависсимо!
Весь театр словно сошел с ума. Особенно молодежь. Особенно верхние ярусы и раек. Там уже публика не сдерживала себя так, как пышно одетые пани, которые сидели в партере и ложах бельэтажа.
От действия к действию это всеобщее увлечение новой оперой все возрастало. Последнее время господствовала мода на итальянскую музыку. Петербург заболел настоящей италоманией. А тут со сцены звучали родные российские напевы. Все актеры – и
В ложе, что с большими трудностями сумел достать удачливый в таком деле Аполлон Мокрицкий, собрались молодые художники со своим любимым Карлом Великим во главе.
– Я же говорил, что надо обязательно пойти! – голосом победителя говорил Аполлон.
– Вы правы, Аполлон Бельведерский, – засмеялся Карл Павлович. – Я в самом деле был убежден, что Глинка способен только на романсы, и я очень рад за него, за его успех.
– Смотрите, смотрите, Карл Павлович, Пушкин! – чуть ли не схватился со своего места Аполлон.
– Где он? Вот кого люблю и уважаю всем сердцем!
– В партере, в одиннадцатом ряду, возле прохода, в кресле! Видите, как аплодирует!
– Между прочим, Карл Павлович, – вставил Сошенко, – хотя я в таком же восторге от этой чудесной музыки и всего спектакля, хочу обратить ваше внимание на новые плафоны. Почти все рисунки сделал мой протеже Тарас под руководством архитектора театра Кавоса. Именно тот Тарас, рисунки которого я вам показывал.
Лицо Брюллова мгновенно сменилось с беззаботно веселого на серьезное и внимательное.
– Я думал о нем все время, – сказал он. – Его нельзя бросать на произвол. Это талант. Его рисунок «Эдип в Афинах», который вы приносили, меня просто удивил. Не часто случается, чтоб молодой художник мог так сосредоточиться, быть таким простым и лаконичным в решении композиции, ему надо рисовать и рисовать.
– Но я говорил вам, Карл Павлович, – ответил грустно Сошенко, – все разбивается перед ужасной действительностью – он крепостной, хотя с таким не крепостным лицом, как вы сказали, когда увидели его у меня.
– Он должен быть свободным! – вспыхнул Карл Великий. – Я сам возьмусь за это дело. Буду говорить с его паном. Неужели он не поймет, что этот парень – талант, талант, каких мало. Вы, Сошенко, разузнайте о его хозяине, а пока вы и Мокрицкий, и Петровский, и Михайлов – все помогайте этому парню, учите его.
– Конечно! Сошенко уже познакомил его с нами, – радуясь порыву любимого учителя, радостно проговорил Мокрицкий. – Если бы вы знали, какая это интересная, искренняя натура!
Брюллов улыбнулся, и Мокрицкий понял, что Брюллову достаточно было увидеть рисунок парня, чтобы увидеть намного больше, чем все другие.
– Вы после театра домой, друзья? – спросил Карл Павлович. – Я еду на ужин к Виельгорскому. Там я поговорю о вашем Тарасе и
– Какой я счастливый, что сам Великий Карл заинтересовался Тарасом, – сказал Сошенко другу. – Теперь, хотя и не вижу реальных путей, я гораздо спокойнее за его судьбу.
С этого момента Сошенко чувствовал на себе еще большую ответственность.
Подряд выполнен, открытие театра состоялось. Тарас был свободнее. Сошенко воспользовался полуприглашением Ширяева и уже несколько раз заходил к нему и забирал Тараса.
Какое это было счастье!!
– Пойдем сегодня в Эрмитаж! – сказал Сошенко. – Я покажу тебе Веласкеса. Потом пойдем в Академию, там ты увидишь «Последний день Помпеи».
В следующий раз он сказал:
– Пойдем сегодня к нашему Великому Карлу, там и Аполлон будет, и еще товарищи.
– Разве это можно? Нет. Я ни за что не пойду, – испугавшись, промолвил Тарас.
– Ну, что ты! Он сам сказал, чтобы я привел тебя. Ведь он хвалил твои рисунки. И ты не бойся его: нам, правда, всем попадает за нашу мазню, но он наш наилучший друг и товарищ…
Домой Тарас возвращался будто пьяный. Это не сон, не сказка, не мечта. Он действительно был в кабинете, украшенном красным материалом. Великий Карл по-домашнему, в красном халате, разговаривал, шутил с ним, удивлялся его рисункам, хвалил, делал замечания. Вечером пришел к Брюллову и поэт Жуковский. Тарас хотел убежать, но его не пустили. Жуковский за руку, как со всеми, поздоровался с ним, а потом рассматривал новую картину Карла Павловича «Снятие с креста», и его так взволновала Мария Магдалина, что сентиментальный поэт расплакался.
Сошенко и Мокрицкий проводили Тараса домой. Тарас держал в руках книги – античную историю Греции и Рима. Это советовал читать Карл Павлович, и ребята, конечно, поспешили достать для Тараса. А в карман его подержанного пальто заботливый Сошенко положил две свечки, чтоб Тарас мог читать вечером и ночью на своем чердаке.
– Где ты был? Где ты болтаешься все время? – резко спросил хозяин.
«На Олимпе. Я был на самому Олимпе, среди его богов», – хотелось ответить Тарасу. Разве не боги с Олимпа были его новые знакомые?
– Я был у Карла Павловича Брюллова. Он похвалил мой рисунок, – дрожащим от счастья голосом сказал Тарас.
– У Брюллова? – вытаращил глаза хозяин. – Ты завираешься, парень. Что, ему больше делать нечего, как с тобой возиться? Иди проспись…
И когда уже шаги затихли на лестнице, буркнул:
– С ума сошел… – и махнул рукою.
А Тарас зажег свечу и, разместившись на своем матрасе, жадно глотал страницу за страницей удивительных мифов; и когда уже засыпал, путались в полусне образы мифологических богов и его новых друзей с Олимпа, и счастливая улыбка осветила его лицо.