Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко
Шрифт:
Как-то Тарас нес портрет одной из этих дам и его остановил на улице молодой кирасирский юнкер.
– Ну-ка, голубь, покажи! И это ты сам нарисовал? Сколько ты возьмешь за портрет моей невесты?
Тарас уже знал, сколько может стоить такая робота, но разве мог он назвать более-менее пристойную цену? Он рад был каждой копейке.
– Пять рублей! – сказал он.
Юнкер был удивлен такою низкой ценой, но не мог не поторговаться. – Три!
– Пусть будет так!
– Я живу в Гатчине. Приедешь в воскресенье. Фамилия моя – Демидов.
Это было нелегко, но заработать
– Зачем он ее делает такой бледной, разве нельзя на портрете наложить больше розовой краски? А этой родинки на носике вообще не надо делать. Ой, на портрете она какая-то долгоносая!
Панночка действительно была долгоносая, и с родинкой, и бледненькая, как петербургское утро. Но в конце концов это надоело Тарасу, – он и нос в сердцах укоротил, и щеки сделал порозовее. Панночка была в восторге, Демидов тоже.
Тарас выжидательно смотрел на жениха и невесту.
– Ах да, деньги! Приедешь на следующее воскресенье!
В то воскресенье Демидов пьянствовал с приятелями и о деньгах и вспоминать не хотел. На следующей – Тарас не застал его или, может быть, слуга просто обманул. Неожиданно они встретились на Невском, Тарас подбежал, остановил его. Демидов смерил Тараса высокомерным взглядом.
– Ты, холоп, как ты смеешь разговаривать так с помещиком Демидовым? Я сообщу твоему хозяину!
Сколько даром потрачено времени и труда!
Но Тарас вынужден был сносить все молча. В такие минуты он хотел быстрее вернуться на свой чердак. Где уж там мечтать о друзьях с Олимпа!
Он кусал губы, сидя в своем углу, и проклинал всю свою жизнь.
И снова, как в приподнятом, так и в угнетенном настроении, не мог он рисовать, а писал на клочках бумаги грустные-грустные строки.
За этим и застали его как-то Сошенко и Мокрицкий.
– Ты что-то пишешь? – спросил Мокрицкий.
– Так, выгадываю себе неизвестно что.
Мокрицкий попросил разрешения взять написанное и в тот же вечер снова повел разговор с Брюлловым про Тараса. При их разговоре был и Григорович.
– Нет, человек с таким чувством и мыслями не может оставаться крепостным! – одобрительно говорил Брюллов, прочитав стихи Тараса. – Я сам поеду к его помещику…
С нетерпением ждали Брюллова Сошенко и Мокрицкий. Но каким сердитым вернулся их маэстро!
– Это самая большая свинья в бархатных тапочках. Идите вы сами, Иван Максимович, – обратился он к Сошенко, – к этой амфибии, и пусть он назначит цену за несчастного парня.
Юноши были возмущены не меньше, чем их учитель. Как? Так принять Карла Великого? Карла Брюллова, имя которого прозвучало на всю Европу! Но как же тогда он примет незаметного, скромного Сошенко?
Выйдя из комнаты, Сошенко задумался.
– Может, лучше уговорить пойти к Энгельгардту старого Венецианова?
На другой день, вечером, Венецианову рассказали об итогах свидания Брюллова с Энгельгардтом.
Пан Энгельгардт и старого добряка Венецианова принял не лучше. Он с час продержал его в передней,
– Стоит ли обижаться на этого вандала-помещика? Это было бы ниже моего достоинства.
Сначала старик завел разговор об образовании, добродетели, но «свинья в бархатных тапочках» рассмеялась и откровенно спросила, чего хочет от него он и этот «американский дикарь» – Брюллов.
– Видно, вы, Карл Павлович, не могли с ним спокойно говорить, – улыбнулся Венецианов, когда дошел до этого места своего рассказа.
– Не мог, – признался Брюллов, – спокойно говорить о купле-продаже живого человека.
Венецианов тоже откровенно ответил пану, что они хотят выкупить Тараса Шевченко, и спросил, какая будет цена.
– Вот так бы сразу и сказали! – рассмеялся самодовольно пан. – А то – филантропия. Деньги и больше ничего! Моя последняя цена два тысячи пятьсот рублей.
– Вот так и сказал этот пан, а я согласился, – закончил старый.
– Две тысячи пятьсот рублей! – вздохнул в отчаянии Сошенко.
– Не расстраивайтесь! – промолвил Брюллов. – Это уже второстепенное дело.
Он загорелся сам, как юноша.
Какие-то мысли, планы уже зарождались в его горячей деятельной голове.
Он, наверное, и ночью думал об этом, потому что в шестом часу утра послал своего Лукьяна к Мокрицкому.
Мокрицкий привык, что его маэстро может прислать за ним и в два часа ночи, потому что у него бессонница и хочется почитать и поговорить и в шесть часов утра, чтоб поделиться какой-то мыслью или показать цвет неба и воздуха над Невой.
Но сейчас было что-то важнее. Молодые люди не знали, что решил Карл Павлович, что-то готовилось. Он послал записки к Жуковскому, ездил к Виельгорскому и чуть не побил верного своего Аполлона, когда тот, не чуя под собой ног и от радости, что готовится уже что-то реальное, и от весеннего ветра и первых луж, все перепутал, а главное – Жуковского пригласил не тогда, когда надо было. Но Аполлон стоял перед маэстро с таким комично-растерянным видом, так терпеливо выслушал все «музыкальное», вылитое сгоряча запальчивым Брюлловым, что гроза прошла быстро, как и началась, и они оба начали дружно и энергично готовить мольберт и полотно для новой картины. Какой именно – Аполлон не знал и не осмеливался спросить.
На другой день Мокрицкий по секрету сообщил Сошенко:
– Сегодня в нашей мастерской появится еще одно прекрасное творение – портрет Василия Андреевича Жуковского, и если бы ты знал, какое разительное сходство с оригиналом! Какая чрезвычайная сила рельефа! Ты подумай, сеанс продолжался не больше двух часов, а голова кажется почти законченной.
Он не утерпел и повел друга в мастерскую. Брюллова не было дома. Перед портретом в кресле Карла Павловича сидел мальчик Липин.
Это был один из тех самоучек-художников, о которых Карл Павлович побеспокоился еще в Москве и добился обещания дать им отпускную на волю. Приехав в Петербург, Брюллов не забыл о них, особенно ему нравился младший Липин. «Пришлите мне моего сыночка», – написал Карл Павлович московским друзьям. Теперь Липин и жил у Брюллова.