Закулисная хроника
Шрифт:
— А с чего, Николай Яковлевич, публика-то плакала, если он еще ни слова не произносил?
— От избытка чувств, молодой человек.
Во время этого разговора на сцене подымается суматоха. Завидов пропустил выход актера, действующие лица остановились и выдерживают неловкую паузу, суфлер выходит из себя, шлепая корешком книги об пол, публика в самом патетическом месте разражается хохотом.
— Завидов, Завидов! Где вы? Опять пропустили? Что вы делаете? — раздается со всех сторон за кулисами.
Николай Яковлевич срывается
— Вот тут и режиссерствуй! Вот тут и правь пьесой! Каторжные!..
Московского трагика, Павла Степановича Мочалова, Завидов считал своим другом и вспоминал о нем всегда с благоговением.
— Это был мой лучший друг, — говаривал Николай Яковлевич. — Я его уважал, любил, и буду оплакивать до самой моей смерти!
Часто при воспоминании о Мочалове, Николай Яковлевич многозначительно произносил:
— Нынешние актеры перед Павлом Степановичем — блохи.
— Как это блохи?
— Да-с, блохи!!. Он на сцене жил, слова автора чувствовал, воплощал идеи, настоящие слезы проливал, а нынешние только прыгают. Ни основательности, ни серьезности нет и пьют только по заведенному обычаю перед обедом да перед ужином A у него на все вдохновение было: или совсем ни капли в рот, или с полным удовольствием сколько влезет… Однажды из-за Павла Степановича я даже поплатился своим положением, но и, все-таки, не претендую на него.
— Как же это вы поплатились своим положением?
— А вот как. Однажды на ярмарке проживал я с Мочаловым в Нижнем вместе, в одной гостинице и даже в одном номере. Любили мы друг друга крепко и были неразлучны. Однажды всю ночь кутили мы с ним в компании именитого купечества. Как попали домой, — это прямо следует присоединить к чудесам. Стали укладываться спать. Мне вдруг и говорит Павел Степанович: «Николашка, нужно хорошенько выспаться; кто бы ни пришел ко мне, гони всех к черту». Улеглись и сладко почиваем. Утром слышу: кто-то в нашу дверь колотится. Привстаю с постели и не отпирая спрашиваю:
— Кто тут?
— Можно видеть Павла Степановича? — откликается чей-то незнакомый голос.
— Нет, говорю, нельзя.
— Почему?
— А уж это не ваше дело. Лучше скажите-ка: кто вы такой?
— Здешний губернатор князь Урусов.
— Очень рад, ваше сиятельство, только Павел Степанович приказал мне послать вас к черту.
— Что такое?
— Точно так, ваше сиятельство, убирайтесь к черту!
Потом-то оказалось, что он к моему другу приезжал с визитом. С ним был еще кто-то, и в коридоре толпилась вся гостиничная прислуга. Такой афронт при всей компании, конечно, ему не понравился. Ему было неприятно мое товарищеское отношение, он обиделся и велел мне убираться подобру-поздорову вон из города… Ну, а, строго-то разбирая, можно ли меня обвинять за этот случай? Разве я мог поступить иначе? Ведь не смел же я ослушаться незабвенного Павла Степановича? Я считал себя обязанным
Про A. Е. Мартынова Завидов отзывался так же восторженно.
— Это был удивительно справедливый человек! — говорил Николай Яковлевич. — Во время его гастролей в Нижнем я имел возможность с ним подружиться. Познакомился же я с ним самым оригинальнейшим образом…
— А именно?
— На афише значилась комедия «Кащей». Мне было поручена заглавная роль. Перед самым спектаклем вдруг узнаю, что приехал Мартынов и даже находится в театре. Тотчас же я отправляюсь к антрепренеру и категорически ему заявляю, что играть не буду.
— Это почему? — удивляется антрепренер.
— А потому, что в театре находится Мартынов. При нем я играть «Кащея» не осмеливаюсь.
— Да ты не помешался ли? Причем Мартынов? Какое дело тебе до него?
— А такое, что в его репертуарной роли я выступать не смею. Он обо мне будет дурного мнения, потому что он талант, а я жалкая ничтожность. Он может меня осмеять в душе, а я своею репутациею дорожу…
Антрепренер махнул на меня рукою и удалился в контору. Через несколько минут он требует и меня туда же. Отправляюсь и сталкиваюсь там с Мартыновым. Осмотрел он меня с ног до головы и потом спрашивает:
— Почему ты отказываешься играть?
— Трушу… Говорят, вы так хорошо играете «Кащея», чтов вашем присутствии мне даже и вспоминать об этой роли нельзя.
— Вздор!
— Ни за что сегодня не выйду на сцену.
— Ах, ты мерзавец! не утерпел Александр Евстафьевич. — Да как же ты смеешь отказываться?! Играй!
Это убеждение на меня подействовало. Я загримировался и играл. После спектакля в уборную зашел Мартынов и одобрил меня.
— Молодец, молодец! — сказал он. — Спасибо, что послушался…
— Как же не послушаться-то вас? — ответил я. — Ласковое слово на всякого человека действует хорошо.
Таковы его воспоминания о Мочалове и Мартынове. Когда же Завидов был «в градусах», то эти имена вызывали на его старческих ресницах умильные слезы.
— Эх вы! — задумчиво произносил он тогда свою стереотипную фразу. — Пророки! Говорили, что ничего из меня путного не будет, и верно, ничего путного нет!.. Я пью. А зачем я пью? Этого никто не знает. А я знаю — затем, что солоно жить на свете…
У Николая Яковлевича существовала своя собственная логика, вследствие чего его рассуждения были забавны до последней степени. Над ним смеялись самым жестоким образом, но он этого никогда не замечал.
В рыбинском театре служил актером его сын, большим талантом не отличавшийся, но в разряде полезностей занимавший не последнее место. Николай Яковлевич его очень любил и, по снисходительности родительского сердца, считал его чрезвычайно выдающимся водевильным исполнителем. О нем он разговаривал со всеми так: