Закулисная хроника
Шрифт:
— Колю моего в «Любовном зелье» видели?
— Нет.
— Жаль, чрезвычайно жаль.
— А что?
— Хорош! Он мог бы вам доставить эстетическое удовольствие. Замечательно хорошо играет. И не потому, конечно, я его хвалю, что он мой, так сказать, единоутробный сын, а потому что действительно очень способная личность. Вы бы посмотрели, как он рисует хорошо. Удивительно даже!
Бурдин в свой бенефис ставил водевиль «Школьный учитель». Роль Дезире Корбо Федор Алексеевич считал свою лучшею ролью. Обращается он к Завидову, как к режиссеру, и просит назначить репетицию водевиля, а также нанять необходимое количество мальчишек для
— Не нужно репетиций, — решил Николай Яковлевич.
— Почему?
— А потому, что этот водевиль у нас игрался уже, и мальчишки знают свои роли превосходно.
— В таком случае сделаем для облегчения труда только одну репетицию в день спектакля.
— Разумеется.
Наступает день спектакля. Прорепетировали пьесу, начинается водевиль.
— А где же ребятишки? — осведомляется Бурдин.
— Они теперь милостыню сбирают.
— Как милостыню?
— Они ведь нищие.
— Однако, без них репетиции быть не может.
— Они знают, а теперь вот мы за них поговорим.
— Позвольте-с, ведь есть куплеты. Они должны будут их петь.
— Куплетики-то всегда мы поем.
— Как вы? да ведь на сцене-то действуют одни мальчишки.
— Это ничего. Мы вам споем из-за кулис.
Бурдин рассердился и не без злобы крикнул Завидову:
— Отчего не из Ярославля?
Действительно, по вине Николая Яковлевича, обстановка «Школьного учителя» была убийственная. Мальчишки, конечно, не знали своих ролей и все путали, а Завидов, распевавший куплеты за сценой в то время, когда ребятишки стояли перед зрителями с разинутыми ртами (таково было приказание режиссера), приводил всю почтеннейшую публику в неудержимый хохот.
У Завидова младшего родилася дочь. Были устроены торжественные крестины, на которых присутствовала вся рыбинская труппа во главе с антрепренером. Были и мы с Бурдиным и Горбуновым. Завтрак прошел очень оживленно, все чувствовали себя очень хорошо, и в «выпивке» не ощущалось недостатка. В конце концов, когда Николай Яковлевич уже достаточно захмелел, над ним кто-то вздумал добродушно подшутить.
— Николай Яковлевич, отчего вы сами не снимете где-нибудь театра? Из вас беспримерный бы антрепренер вышел.
— Это действительно! Я бы сумел поддержать почетное звание антрепренера так, что актеры пальчики бы облизали. А все потому, что у меня есть в достаточном количестве врожденный гонор, самоуважение и барская жилка…
— Что же это за барская жилка?
— То есть имею обширные понятия об аристократизме… Нынешние антрепренеры — что? — дрянь…
— Ну, ты потише, — хотел было перебить его Смирнов, но Завидов продолжал:
— Да-с, совершеннейшая дрянь. Нынешние антрепренеры мелочны, жадны, грубы и подлы. Вот взять, например, нашего многоуважаемого и почтенного Василия Андреевича. Разве это антрепренер? Что в нем такого антрепренерского? Плисовый пиджак да полосатые брюки, но этого мало. Он даже не умеет себя держать по антрепренерски.
— Ну, завел волынку! — сказал Смирнов недовольным тоном.
— Да-с, завел, но не угодно ли я вам продиктую, как должен проводить время настоящий антрепренер?
— Ну, продиктуй.
— Извольте. Настоящий антрепренер, желающий пользоваться всеобщим уважением, обязан поступать следующим образом: встать утром, умыться, помолиться Богу и… Вы что по утрам кушаете: чай или кофе?
— Чай, — ответил, насмешливо улыбаясь, Василий Андреевич.
— Прекрасно, я тоже предпочитаю чай…
В преподании подобных советов Завидов был неисчерпаем. Он всякому начертывал подробную программу действий и ужасно был недоволен, что его теорию никто не применял на практике. Читал он и мне лекцию, «как держать себя гастролеру», которая оканчивалась таким резюме:
— Чем гастролер жаднее к деньгам, тем он в глазах зрителей талантливее. Это уж поверьте моей долголетней опытности. Отчего на вас и на Бурдина публика нейдет? Потому что вы даром играете. А хватили бы со Смирнова несколько сот рубликов — вот вам и прекрасные сборы. Очень жаль, что ни вы, ни Василий Андреевич до этого не додумались собственным умом…
А в этом, быть может, он был прав.
В последний перед нашим отъездом спектакль, Завидов, в силу каких-то «сторонних обстоятельств», явился на сцену для отправления своих режиссерских обязанностей слишком навеселе.
На него набросился Смирнов, и эта история окончилась задорным скандалом. Разбушевавшегося Завидова, не устоявшего на ногах и растянувшегося посреди сцены, по распоряжению антрепренера, вывели вон из театра.
На другое утро является к нам в номер Николай Яковлевич и, не сказав обычного приветствия, спрашивает:
— Вчера вечером меня видели?
— Видели.
— А хорошо ли всмотрелись в выражение моего лица?
— Отлично.
— И все поняли?
— Все.
— Что же вы поняли?
— Вы пьяны были.
— Нет-с, не то, вовсе не пьян, а это была с моей стороны военная хитрость.
— ?!?
— Да-с, я нарочно хотел доказать этому эксплоататору, что без меня он пропадет.
— Однако, не пропал, и спектакль прошел благополучно.
— Ничего не значит, а, все-таки, он побесился. Я ему отравил несколько минут жизни.
— Но ведь потерпели неприятности и сами?
— Это ничего не значит. Я-то ко всему привык. Меня-то уж сколько раз из театра выводили, а вот его злят не часто…
Расставшись с Завидовым в Рыбинске, я о нем не имел никаких вестей до вторичного с ним свидания в Нижнем Новгороде в 1867 году.
Являюсь однажды на репетицию и встречаю на сцене старика, одетого в отрепанное полувоенное пальто и в форменную фуражку. Долго всматриваюсь в него и нахожу в чертах его физиономии что-то давно знакомое. Началась репетиция, прошли три или четыре акта, в продолжение которых меня неотступно мучил вопрос: что это за старик, несомненно знакомый, но совершенно изгладившийся из памяти?