Шрифт:
Художественное электронное издание
Художник Валерий Калныньш
Редактор Регина Данкова
Корректор Елена Плёнкина
Верстка Оксана Куракина
От автора
Когда в марте 2020 года мы все сели в карантин, я собрался было впасть в депрессию и стал искать в интернете преферанс
Как раз в середине марта Конституционный суд выдал заключение про поправки к Конституции. У меня есть старые знакомые в этом суде, но звонить им было неловко. А хотелось понять, что испытывали судьи, подписывая это заключение и после. Журналистских инструментов, позволяющих решить такую задачу, я не нашел. И сел писать рассказ «Карантин», который отчасти и журналистика – в смысле попытки понять историю в моменте, без карантинной дистанции.
В апреле рассказ был опубликован на сайте «Новой газеты», а конца карантину было не видно. Преферанс для макбука так и не появился, и я решил переписать в повесть свою пьесу пятилетней давности (их все равно никто не читает, а ставят нынче, как объяснили мне знающие люди, «только Чехова, но вверх ногами»). Так получилась повесть «Алиби». Кроме названия, там еще довольно много нового, но в ней остался схематизм пьесы, и засчитать ее за целую было бы нечестно (тем более что тема там – именно честность), поэтому она и есть «0,5».
Наконец, поскольку эпидемия не проходила, а я был все еще жив, я взялся за рассказ о похоронах («Зал ожидания»), первая картинка которого явилась мне довольно давно во время прощания с одним давним другом из прежней «Комсомолки» (тоже фактически уже покойной), но дальше дело не двигалось, и, как я ни пыжился, выходила одна графомания.
В этом процессе всегда случается (если случается) неуловимый момент, когда графомания превращается во что-то, чего уже не стыдно, а дальше они все бегают уже сами по себе, и надо за ними только внимательно следить. Меня самого этот момент очень занимает, и я могу, имея уже некоторый опыт, его даже более или менее уловить, но никак не могу объяснить.
Так что я остаюсь журналистом и не стал писателем. Заметку в газету, проработав в разных более 30 лет (последние 17 в «Новой»), я могу написать, лучше или хуже, на любую тему и в любом жанре, разным будет только время, которое потребуется для подготовки. Поэтому в журналистике я «профи». А в литературе – нет: я не понимаю, почему это обычно не получается, а если вдруг получается, то каким образом.
Вот дальше опять не получается, но пока есть «Новая газета», там я занимаюсь другим делом и не знаю, которое из них полезней. Наверное, все-таки журналистика, потому что о «пользе литературы», тем более сегодня, когда никто уже не читает сложных текстов, говорить странно.
Карантин. Рассказ [1]
На листе формата А4, который водитель держал в руках, было написано: «Мадам Фийон». Шеф, Сергей Анатольевич, ничего ему не объяснил, только велел держать листок у выхода на прилете, и теперь водитель гадал: по фамилии выходило, что француженка, но буквы-то были русские! И почему ее надо было везти не в гостиницу, а к шефу на дачу – может, это его знакомая из Страсбургского суда?
1
Рассказ
Наконец от толпы вдруг поваливших пассажиров отделилась мадам и пошла к нему. Была она среднего роста, средних лет и со среднего же размера чемоданом. По тому, как она приподняла полу плаща, садясь в машину, он решил – нет, француженка. Русские так не садятся, они и в авто представительского класса (а «Тойота-Камри» была уже ближе к нему, чем водитель страшно гордился) залезают, как в нору. Пристроив чемодан в багажник, он захлопнул за ней дверцу и поместил свое тело за рулем, хотя ей показалось, что оно там не должно уместиться. Иностранка заговорила по-русски без акцента.
– Добрый вечер, меня зовут Наталья Сергеевна, а вас?
Нет, его не обманешь: зря он, что ли, прежде чем пойти водителем в Управление делами Конституционного суда, служил в погранвойсках и потом проходил специальную подготовку? Русские так легко не знакомятся.
– Виталий…
– Долго нам ехать?
– По окружной за полчаса долетим.
– В город не будем заезжать? – спросила она. – Так хочется Питер посмотреть…
– А вы неужели не были у нас?
– Была пару раз, но еще совсем юная. Молодость не то время, когда можно по-настоящему почувствовать архитектуру.
– Почему? Я, например, в двадцать один сюда попал после армии, и мне город сразу понравился – красивый, и только работай.
– Когда вам было двадцать один, вам было труднее понять, что что-то построено тут двести лет назад и мимо ездил еще Пушкин.
– Так Пушкин же бронзовый! – хохотнул Виталий. – Да и я тоже вроде как железный, с чего бы нам меняться?
Он глянул, чуть отклонившись, в зеркальце. Теперь они так следят за собой, что и не догадаешься о возрасте, а с поправкой на это не меньше сорока. Лицо приятное, скорее умное, чем красивое, глаза темно-карие, внимательные – он встретился с ней взглядом и отвел свой на дорогу.
Зазвонил телефон, и мадам, чуть поколебавшись, приняла вызов:
– Да, папа… Уже едем… Хорошо, встретит Антон, поняла… Ты все-таки не звони, пока я не вставлю местную симку, в роуминге это очень дорого…
«Папа»? Кто это? Шеф при нем никогда не вспоминал про дочь, да еще во Франции. Виталий стал думать, как бы ее расспросить, но она сама заговорила на эту тему:
– Давно вы работаете с отцом? Вы только его возите или других тоже?
– Его. Давно. Вот когда его назначили завотделом-то и он переехал? Наверное, с две тысячи двенадцатого. Так вы его дочь?
– Да. Но мы давно не виделись – с тех пор как суд переехал сюда из Москвы…
Они уже скатились с единственной горки в окрестностях Пулкова и свернули на вечно пыльную окружную дорогу. Она глядела в окно, но там все было серо: плоские пригороды с плоскими коробками складов. Еще март не перевалил за середину, но было необычайно тепло для этого времени – снега не было.
«Надо, пожалуй, рассказать об этом помощнику председателя суда, – думал Виталий. – В кадрах-то про французскую дочь все, конечно, знают, но то, наверное, у шефа было по молодости, еще при советской власти, это не в счет. А детали могут и пригодиться, можно же со смехом». Мадам Фийон, однако, что-то замолчала.