Заложница в академии
Шрифт:
Брайт берёт мягкий карандаш, нож и начинает строгать. В этом занятии есть что-то медитативное. Удар — кончик заостряется, ещё удар — подтачивается с другой стороны.
Раз… раз… раз…
— Раз… два… три… четыре… — и голос срывается.
— Раз… два… три… четыре… пять… — она резко втягивает воздух и закашливается.
Карандаш ломается, можно начинать всё с начала.
Брайт не представляет, как это — дышать долго, только голова начинает кружиться и саднит в горле. А ещё продолжает выплёскиваться злость.
Наточенный карандаш царапает бумагу, он острый и
Штрихи неровные, неумелые, но Брайт и не готовит выставку. Она штрихует неправильно, крест-накрест. Детали обводит с отчаянным фанатизмом дилетанта, тени накладывает как попало, но это высвобождает негатив. До чего хорошо, до чего приятно.
— Раз… два… три… четыре… пять… шесть… МАТЬ ВАШУ… семь! — и штрихует, как сумасшедшая, пока грифель не ломается.
Карандаш летит в стену и в стороны разлетаются возмущённые книги по этикету.
Раз, раз, раз! Локоть бьётся о стол, отрезвляя и ослепляя вспышкой боли.
Брайт смотрит на листок.
Судорожно глотает воздух и начинает навзрыд рыдать.
Она, как обычно, задумалась и рисовала что попало, что в голову придёт. На рисунке папа. А внутри становится так чертовски больно, будто кто-то режет ножом, выпуская кровь. Почки-печень-сердце — всё лопается, заливая полости.
От рыданий закладывает уши и вибрирует тело.
— Какого хрена… — она замирает от звука постороннего голоса. — Ты не даёшь… — начинает вытирать мокрое перепачканное тушью лицо. — Мне писать… курсовую? — над ней нависает фигура.
Мужские кулаки упираются в столешницу, руки напряжены так, что вздулись вены.
— Какого хрена ты не на парах, и вместо этого рыдаешь над паршивым рисунком? — повторяет гость, тыча пальцем в портрет Блэка Масона.
— Это всё… — шепчет Брайт. — Из-за тебя!
И бросается на Рейва Хейза с кулаками.
— Чёртовы Истинные! Ненавижу!
Глава шестнадцатая. Почему
|ПОЧЕМУ нареч. вопросительное.
По какой причине, на основании чего.|
— Хотела бы я говорить всем, что мой папа самый сильный, — сипит Брайт. Рейву кажется, что её голос стал ещё более бархатным, чем был.
Она будто простужена, немного подрагивает от нервной лихорадки. Кажется, стоящая на столе чашка чая не греет, а это единственное, что Рейв может предложить. Это даже больше, чем он мог и хотел предложить, если говорить откровенно. Но девчонка была так напряжена, что он сам не мог связно думать.
Она сидит рядом с ним на кожаном библиотечном диванчике, а кажется, что прямо на его коленях. Просто её тепла и запаха слишком много.
У неё какие-то древесные духи, похожие на кору дерева или орехи макадамии. Не приторные, не слишком сладкие, не ванильные. Они напоминают осень.
Сирена разве должна пахнуть так? Разве Сирены не живут в воде, не вылезают на берег обмотанные тиной,
Он думает об этом и слушает её. Слушает и думает. Представляет, как Брайт Масон вылезает из болота. Думает и слушает. Слушает и думает.
А хотел бы уйти совсем, но тогда же эта дурная истеричка не даст сосредоточиться на курсовой.
Неужели весь выпускной год коту под хвост из-за этой связи?
Вся надежда, что неожиданно на него снизойдёт любовь к Шеннон Блан или ещё кому. Да хоть Бели Теран, чёрт побери, но эту связь нужно разорвать.
Или Масон пусть влюбится в какого-нибудь Энграма Хардина. Почему нет? Его все кругом любят!
Или в декана! Ещё лучше!
— Он очень слабый… Он сам сдался в руки чёртовому “Ордену”, — она усмехается.
Рейв молчит.
Это похоже на истерику, девчонка просто бормочет себе под нос не особо связные предложения.
Крепко же её приложила Мерла. Эта профессорша относится к Иным с таким предубеждением, что могла бы, пожалуй, возглавить Орден, только фальшивая улыбка мешает. Чтобы что-то возглавлять нельзя всем нравиться, а Мерла не умеет говорить иначе, только ласково.
Ему странно слышать всё со стороны, но Брайт, кажется, это вообще не волнует. Она просто хочет выговориться, и мешать ей не стоит. Рейв видит, что она не обращает на него никакого внимания, сидит откинувшись на мягкую спинку, упирается в неё затылком. Глаза закрыты и розовые веки иногда подрагивают, будто девчонка спит. Ресницы кажутся длиннее и гуще, они сильно вьются, как и её странные лохматые волосы.
— Они пришли в наш дом со слезливой историей… и пообещали “тебе денег на новое оборудование… дочка поучится в лучшем ВУЗе”… Силы святые, лучший ВУЗ? Первокурсники не говорят по-пинорски! Не знают… Ты представь, на первой паре они разбирают, что такое лунный нож!
— И что? — хмурится Рейв.
Это первое, что он говорит с тех пор, как покорный судьбе упал рядом с Брайт на диванчик.
Ему неприятна сама мысль, что он тут торчит, он не хочет провоцировать её на продолжение разговора, но всё-равно провоцирует. Это глупо, очень глупо! Нельзя проводить с ней время, проникаться её переживаниями, даже слушать! Ночью он снова станет охотником, а она загнанной в нору лисой. Если высунет нос из дома, конечно.
— Это же… вас чему в школе учат? — восклицает она.
— В Аркаиме учат обращаться с лунным ножом ещё в школе? — Рейву интересно. Он ломается, сжимает губы, но не может себя обманывать. Ему. Интересно.
— Да! Я ферментировала вереск в тринадцать и это была часть школьной программы. Просто… лабораторная, что сложного-то?
Самоуверенная, ядовитая, наглая! Всеми обиженный ноющий ребёнок!
— М-м… — Рейв усмехается и качает головой. — Тебе явно тут не место.
Слова почему-то больно режут, хоть Брайт и сама знает, что это чистая правда. А Рейву они приносят облегчение — он не совсем сошёл с ума, он ещё может сопротивляться. Ядовитая фраза, как холодный компресс к ожогу, успокаивает.