Замена объекта
Шрифт:
Отец замер, потом медленно повернулся ко мне лицом.
– Что ты хочешь сказать? В чем я был нечестен и неискренен?
– Когда я пришел в твою гримуборную и спросил, кто из присутствующих знает Аллу Сороченко, ты промолчал. Если бы ты сразу сказал, что она пришла в театр по твоему приглашению, что она - твоя знакомая, я не тратил бы время на опрос всех артистов и музыкантов, а спокойно поехал бы вместе со всеми на банкет. Я не остался бы в театре до поздней ночи, разговаривая с каждым, кто там работал в тот вечер, не задавал бы им глупых и непрофессиональных
Если бы передо мной стоял обычный мужчина, он в подобной, ситуации, как в кино показывают, обмяк бы и сразу словно постарел лет на десять, а то и на все двадцать. Плечи опускаются, подбородок дрожит, глаза в пол - словом, сами знаете, как актеры это умеют изображать. Но не таков мой папенька! Он не актер, играющий разоблаченного стареющего ловеласа, он сам по себе Актер, Артист, поэтому сейчас он, может, самообладание и утратил, но только не царственную осанку и спокойное выражение лица.
– Значит, они все-таки тебе сказали… Подонки. Они обещали, что ты ничего от них не узнаешь. И после этого ты хочешь, чтобы я не стыдился твоей профессии, твоей принадлежности к этому клану тупых болтливых обманщиков?
Ну, батя! Бурные и продолжительные аплодисменты. Двадцать пятый съезд КПСС отдыхает. Даже когда он совершенно не прав, он все равно прав, а все остальные - в данном случае я, Хвыля и следователь - не правы. Вот это талант, вот это реакция! Обзавидуешься.
– Успокойся, они ничего мне не говорили. Кстати, они очень удивились, когда узнали, что мне все известно.
– Вот как? Откуда же ты узнал? Кто тебе сказал?
– недоверчиво прищурился отец.
– Можно подумать, что вы с госпожой Сороченко были такими великими конспираторами, что никто в целом мире не мог знать о вашем романе, - усмехнулся я.
– Очень многие знали, уверяю тебя.
– Я хочу знать, кто тот негодяй, который тебе сказал.
– Не сверкай глазами, пожалуйста, - спокойно ответил я, - я все равно тебе не скажу. Давай сядем и поговорим, пока рядом нет мамы.
– Нам не о чем говорить. Не думаешь же ты, что я начну оправдываться перед тобой? Или, может быть, ты ждешь от меня покаяния? Ты посмел упрекнуть меня в нечестности, а о маме ты подумал? Ты подумал, как это выглядело бы, если бы я при ней и при всем честном народе признался, что знаком с убитой женщиной?
– Сядь, пап, - повторил я и подал пример, усевшись в один из шезлонгов, стоящих вдоль стеклянной стены.
– Ты мог бы солгать, придумать что-нибудь, сказать, что она - деловая знакомая или чья-то родственница, для которой тебя попросили оставить билет. Ты мог сказать любую глупость, но дать мне понять, что не нужно больше ходить по гримуборным и задавать вопросы. Мы с тобой вышли бы в коридор, и один на один ты сказал бы мне все, что посчитал нужным на тот момент. Пусть это была бы неполная правда, но мы избежали бы кучи проблем. Неужели это непонятно?
– Нет, непонятно.
Отец наконец сдал позиции и уселся на соседний шезлонг, но осанку по-прежнему держал королевскую.
– не понимаю, как это можно делать на таком специфическом сиденье.
– Мне непонятно, каким образом мое признание могло бы решить проблему твоего безобразного отношения к собственным родителям.
Как я только что сказал? «Отец сдал позиции»? Ошибочка вышла, никаких позиций он не сдал, сами видите. Я ему про Аллу, а он мне - про меня, такого нехорошего. Упирается до последнего. Вероятно, упрямство в нашем роду передается генетически. Я обреченно вздохнул.
– Если тебе непонятно - объясняю. Когда человек сразу честно отвечает на вопросы милиции, он дает понять, что чист перед законом. Если же он начинает лгать, то есть скрывать правду, у милиции возникает законное подозрение, что эта правда как-то связана с преступлением, О чем тебя спрашивал следователь?
– Я не намерен…
– И не надо, я тебе и так скажу, - прервал я его.
– Пока он спрашивал тебя только о том, не говорила ли Алла, что ей кто-то угрожает и что у нее неприятности, не жаловалась ли на врагов, не называла ли их имена. Пока - я подчеркиваю: пока - следствие пытается отработать версию убийства твоей любовницы в связи с деловыми контактами ее мужа. Но очень скоро к тебе придут снова и будут задавать уже совсем другие вопросы.
– Какие же?
– в папином голосе звучало холодное высокомерие.
Интересно, он когда-нибудь теряет самообладание? Или тот случай в гримерке, сразу после убийства Аллы, был единственным? Да и то это ведь было понарошку, не в самом деле, ему просто нужно было прикрыть настоящее горе и подлинный страх какой-то ширмочкой, и в качестве такой ширмы он выбрал напускную ярость. То обстоятельство, что он не растерялся и смог это сделать, говорит не о потере самообладания, а вовсе даже о противоположном. Он прекрасно держал себя в руках.
– Вопросы, папа, которые ориентированы на совсем другую версию. Версию о том, что Аллу Сороченко убил ее любовник, то есть ты.
– Да как ты смеешь!
Ну слава богу, свершилось. А то я уж начал бояться, что помру, так и не увидев папу, вышедшего из себя.
– Ты соображаешь, что говоришь? Ты смеешь обвинять своего отца в убийстве?! Да ты…
Нет, у меня положительно нет времени выслушивать эти тирады до конца, в любой момент может зайти мама и поинтересоваться, почему мы не идем к столу, если уже не плаваем, а если мы мирно беседуем, то она тоже хочет присоединиться. Пришлось снова проявить невежливость и перебить старшего:
– Речь не о моем отце, пойми ты это.
– А о ком же?
– Речь о человеке по имени Владимир Николаевич Дорошин, у которого была любовница. Любовницу убили. Дорошин скрывает знакомство с ней, значит, он причастен к убийству. Нужно только найти мотив. Если бы Дорошину нечего было скрывать, он сам немедленно пришел бы в милицию и рассказал все, что знает об убитой. А он этого не сделал. Ну, пап, это же прописные истины, мне, право же, просто неловко их тебе объяснять.
– Что ты несешь? Зачем мне было убивать Аллу?