Замок Фрюденхольм
Шрифт:
«Как политический фактор датский коммунизм не имел ни малейшего значения, он держался на иностранных субсидиях и питался хорошо подогреваемым недовольством народа. Чуждым телом, мелкой рыбкой колюшкой мелькал он в политическом пруду, и его вряд ли замечали крупные рыбы, представлявшие лицо народа. К чести датчан следует сказать, что коммунизм никогда их не соблазнял. Для этого у нашего народа слишком здоровая натура.
Теперь с коммунизмом покончено, осталась лишь ничтожная группка поклонников русского большевизма. Они продолжают игру.
— Посмотри-ка, что пишет Харальд! — сказал пастор Нёррегор-Ольсен, протянув газету жене. — Он смело говорит о том, о чем другие не решаются сказать. Смелые слова! Он мужественный человек.
— Хорошо написано: «колюшкой мелькал», — сказала жена, прочитав указанное место.
— Конечно. Харальд остроумен и резок. Он владеет пером. И обладает мужеством.
Пасторша читала дальше о книгах, не имеющих художественной ценности, о пьесах, лишенных действия, несценичных. Всему этому конец!
— Мартин Андерсен Нексе и другие мелкие чужеродные тела в датской литературе получили по заслугам! Да, Харальд берет на себя смелость расправиться с безбожным салонным большевизмом в литературе. Наконец-то он свернул шею антинордической, чуждой литературной моде, этой жалкой поденке.
— Говорят, среди арестованных коммунистов — Мартин Андерсен Нексе, — сказала пасторша.
— Будем надеяться, что говорят правду! Нексе — дрянная птица, пачкающая свое гнездо.
— Неужели он дошел до этого?
— Конечно. Он же заявил, что в Дании затхлый воздух.
47
Мартину Ольсену пришлось прождать в шкафу Полицейского управления почти три часа. В полдень полицейский вывел его оттуда и повел длинными извилистыми коридорами в контору, где его снова спросили об имени, работе и местожительстве.
— Когда мне предъявят обвинение? Когда со мной побеседует судья? Когда мне дадут защитника?
— Вам не надоело спрашивать? — устало сказал полицейский. — Я не могу вам ответить, я ничего не знаю.
— А почему нас арестовали?
— Не знаю.
— Я протестую против этого беззакония.
— Все протестуют.
Из конторы Мартина отвели в камеру, где все было круглое, за исключением четырехгранного ночного горшка. Дверь камеры с глазком в ней изгибалась дугой, задняя стена с зарешеченным окном красиво закруглялась и органически вписывалась в архитектурный ансамбль. Четырехгранный горшок красовался в маленькой нише полукруглой стены. Железная откидная койка прикреплялась на день к боковой стене. Помимо обычного инвентаря, в камере была еще маленькая грифельная доска и грифель, так что заключенный мог записывать свои мысли и снова стирать их. Чья-то гуманная рука положила ее на стол. Камера блистала чистотой.
Тюремный надзиратель, очень веселый человек, день-деньской распевал и насвистывал. Его можно было вызвать путем маленького приспособления у двери, похожего на часовую пружину, ударявшую по металлической пластинке. Вскоре Мартину принесли обед. Две рыбные котлеты и картофель в мундире. На деревянных ложке, вилке и ноже стоял штамп: «Полицейское управление».
Рыбные котлеты распространяли зловоние. Мартин вызвал надзирателя и попросил унести их.
— Тра-ля-ля, господин аристократ привередничает! Ему не нравятся рыбные котлеты? Они не похожи на те, что делает мама? — сказал весельчак.
— Они воняют. В камере невозможно находиться. Уберите их!
— Лучшего у нас нет, господин привередник! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
Мартин заходил по камере. Шесть шагов вперед, шесть назад, дугообразные стены действовали на нервы, камеры должны быть четырехугольные! За дверью слышался несмолкаемый шум — без конца хлопали двери и лязгали ключи, веселый тюремщик свистел и напевал. Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
После ужина другой надзиратель принес кусок мыла. Очень маленький кусок, жесткий, не мылящийся. Но все же было так приятно лечь в постель умытым. Мартину казалось, что он не мылся чуть ли не месяц. А прошло всего двое суток.
Только Мартин лег, как в стену застучали, он тоже постучал без всякой системы. Но потом ему пришло в голову выстукать мелодию «Интернационала»: «Вста-вай, про-клятьем за-клей-менный…» Ему ответили. Значит, сосед был товарищем. Сообща они выстукали целую строфу. Тихая вечерняя песня в камере Полицейского управления.
Наступило утро. Нужно было выносить горшок и плевательницу, идти гуськом в уборную, как принято в тюрьме. В Полицейском управлении клетка вокруг стульчака была круглая, так что служитель мог наблюдать сидящего со всех сторон.
— Тра-ля-ля, тра-ля-ля, — пел веселый надзиратель. — Три минуты прошло! Вставайте! — И протягивал через решетку паек бумаги.
После завтрака раздался приказ:
— Надеть пиджак! Вас переводят!
— Куда?
— Не знаю.
И по извилистым коридорам и винтовым лестницам арестанта повели вниз, во двор помпеянского стиля, где стоял наготове большой зеленый полицейский автомобиль. Сильные полицейские подсадили его туда, в эту тюрьму на колесах. Посреди машины был проход, а по обе стороны помещались узенькие клетки, куда человек втискивался с трудом и где он мог находиться только в сидячем положении. Окна в клетке не было, но сквозь щели в потолке пробивались лучи света и проходило немного воздуха. Вскоре Мартину стало трудно дышать, он никак не мог понять, куда его везут в этой клетке. Он был уже близок к обмороку от недостатка воздуха, когда машина остановилась и полицейские вытолкнули его во двор, окруженный высокими желтоватыми стенами.
— Где мы? — спросил он.
— В тюрьме Вестре.
Снова личный обыск и регистрация. Имя, место работы, местожительство? Год рождения? Мартину выдали опись денег и вещей, отобранных у него при прежних обысках, и попросили расписаться.
— У меня была еще пачка сигарет.
— Нет, сигарет не было.
— Значит, полицейские ее украли.
— Выбирайте выражения. Здесь воров нет.
Ему разрешили оставить при себе носовой платок и расческу. Все остальное было взято на хранение.