Замуж — никогда
Шрифт:
Но вражда цвела пышным цветом не только между родственниками — между Щербаками и Сергиенками она тоже давно имела место. То затихая, то буйствуя, она то втягивала в свой грязный водоворот, то отпускала двух маленьких девочек, беленькую Аню и темненькую Галю. Одна слышит: «Не ходи к Гале!», другая: «Не води к нам Аню!» Выйдут девчонки за калитки с куклами, постоят, посмотрят друг на дружку и… начинают вместе играть, пока взрослые их не растащат. Особенно усердствовала старшая сестра Гали, Шурка. Ох и оторва… Ей всего тринадцать было, когда ее с сорокалетними мужиками видели — правда, ей тогда все шестнадцать можно было дать. В общем, растащат родичи девчоночек и дальше сеют смуту, основанную на
Трагедия эта уходила корнями в прошлое, которое Щербаки хорошо помнили. Сергиенки тоже ничего не забыли, но делали вид, будто ничегошеньки не помнят и не знают. Как разрубить этот узел и нужно ли это делать? Наверное, нужно, но винить Сергиенок в том, что они смалодушничали в тот страшный год, наверное, нельзя — виновник трагедии давно умер и теперь слишком много предположений толпилось мрачным облаком, нет-нет да и окутывавшим обе семьи. Селяне намекали, мол, надо бы сесть за стол и обсудить все по-человечески, чтобы не витала больше ненависть между Щербаками и Сергиенками, не забирала силы и здоровье, не омрачала жизнь. Но никто этого не сделал. Кто-то надеялся и ждал, что за давностью лет все сгинет, выветрится из памяти, кто-то находил в этом интригу, смысл жизни и возможность быть в центре внимания сельских сплетников.
Увы, трагедию из памяти не сотрешь, просить прощения за своего предка Сергиенки не хотели, и история эта магическим, непостижимым образом коверкала судьбы всех причастных и непричастных к ней, начиная с проклятого тридцать восьмого года, когда один из Сергиенок, Павел, на допросе по делу об антисоветской деятельности одного из Щербаков, Ильи, подтвердил, что, мол, арестованный действительно высказывался против советской власти. Не только Сергиенко дал такие показания, был еще один, он потом с немцами ушел, а Щербака, который против советской власти, может, никогда и не высказывался, расстреляли. Павел Сергиенко воевал на Второй мировой, вернулся и вскоре умер от ран, но вражда между семьями осталась: взрослые шарахались друг от друга, как от чумы, а маленьким Щербакам категорически запрещали дружить с маленькими Сергиенками. Почему — не объясняли, но дети, конечно, дружили, и взрослые тут были абсолютно бессильны.
Внук расстрелянного Ильи, Рома, служил в армии вместе с Федькой, внуком Павла, а когда оба вернулись, Федька начал приударять за Валюшкой, а у Ромы с ней крепкая любовь еще до армии была. Валя не привечала Федьку, гнала его, и кончилось все дракой между парнями, обычной, ничем вроде бы не примечательной, но вражда между семьями вспыхнула с новой силой. Щербаки опять заговорили о Сергиенках-всех-поголовно-предателях, а Сергиенки — о Щербаках-всех-до-одного-сволочах. Несостоявшийся жених горевал недолго и начал ухлестывать за Нинкой, девкой статной и очень красивой, но завистливой. Осенью они сыграли свадьбу, а уже весной начали строить дом у реки. Все вроде бы хорошо, живи да радуйся, но ненависть к Валюшке ни у Федора, ни у Нинки — с чего, спрашивается? — не ослабела, а, наоборот, усилилась, и ее тщательно подогревало все село. Подогревало со всех сторон и тридцать восьмой год не один раз вспоминало.
И вот, сразу после смерти Степана, Валюшкиного отца, запойного пьяницы (он на лесопилке работал, и его там бревнами раздавило), Сергиенки, привычно следуя принципу «лучшая защита — нападение», пустили нехорошую сплетню. Кто знает, может, и была в ней доля правды? Как бы там ни было, сказанное Нинкой соседке на ухо быстренько вырвалось из хат на улицы, в огороды, переметнулось через реку и уже из заречного села вернулось обратно вместе с родной сестрой Степана, убежденной, что она обладает неопровержимыми фактами.
— Получается, ты всех обманула. — Золовка с упреком смотрит на Валину маму и разводит в стороны натруженные
— Я обманула? — недоумевает Валина мама.
— А то нет? Ох, бедный мой братик. — Родственница тяжело вздыхает и косится на Валю — та тут же тесто для пирогов замешивает.
— Сказала «а», говори и «б», — Валина мама хмурится, — ты же за этим пришла.
Золовка ненадолго, где-то на полминуты задумывается и выдает:
— Люди говорят, что Валька твоя не от Степана, царство ему небесное. — Она размашисто крестится.
Валя со скалкой в руке прирастает к полу, а ее мама грозно сдвигает темные брови.
— Не от Степана? — Некоторое время она молчит, глядя перед собой, а потом продолжает: — Вот что, дорогуша, я тебе скажу — либо не слушай Сергиенок, либо забывай дорогу к моей калитке.
— Сергиенок? — Лицо золовки покрывается малиновыми пятнами. — А при чем тут они? Все об этом говорят. И… если посмотреть на Валю…
— Куда посмотреть? — Мама прищуривается, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.
— На нее. — Золовка тычет пальцем в Валентину.
— И что?
— А то, что Валька твоя, — гостья уже не косится на Валю, а смотрит на нее смело, с вызовом, — от жида! — Золовка быстро захлопывает рот и будто раздувается изнутри, как жаба, пуча глаза. — Откуда у нее такие волосы, а? Черные да кучерявые.
Валя готова вцепиться родственнице в седые патлы, но мама жестом останавливает ее, спокойно убирает из-под носа гостьи тарелку с котлетами, картофельным пюре и подливкой и так же спокойно ставит ее на другой край стола. Поглаживая ладонью клеенку в яблочках и клубничках, женщина тихо произносит, почти шипит:
— Пошла вон отсюда, и чтоб я тебя больше не видела!
Золовку эту они, конечно, еще не раз видели. Видели и тех, кто сплетню в мир выплюнул, — семью Сергиенко, но жить-то надо… Говорят, что в селах люди добрее, чем в городе. Может, оно и так, но село — это большая семья, а семьи бывают разные. Однако даже самая никудышная, исполненная ненависти, насилия и унижения, напичканная упреками, подозрениями и тайнами, примет чужака с улыбкой и распростертыми объятиями. Уходя, он унесет в сердце тепло и трепетное умиление, не подозревая о том, что перед ним разыгрывали спектакль, потому как сельский житель — великий актер и отличается завидным терпением. И таким его сделало село. Иначе сойдешь с ума или убежишь к черту на кулички. Да и как не сойти с ума, если видишь своего врага каждый день, и не раз, будь то ненавистная кума-сплетница, бывший муж-изменник или сварливая теща? Как сохранить рассудок, если каждый день видишь виновных в смерти своей жены и ничего не можешь сделать? Ни-че-го, хотя и знаешь, что это они своими языками загнали ее в гроб, медленно, упиваясь долгой агонией ни в чем не повинного человека. Потому и клубятся в чистеньких хатах, окруженных вишневыми садами, грибными лесами и зарослями малинника, молчаливость до зубовного скрежета и терпимость. И наружу эмоции выпускают в двух случаях: на свадьбах и на похоронах. Вот уж где можно напиться и набить врагу морду! А если надраться до чертиков, то и ножиком недруга пырнуть, чтобы уже наверняка с ним не встречаться: ты в тюряге, а он на том свете зябликом чирикает…
Пока Рома и Валя встречались, Рома, парень крепкий, жилистый и смелый, по-своему, по-мужски, поговорил с некоторыми особо языкатыми насчет Валиного происхождения, и языки эти спрятались туда, куда он им посоветовал. Но это не означало, что сплетники замолчали навсегда — молчат только покойники. В конце лета Рома и Валя решили пожениться. Свадьба была скромной: Валюшина мама, родители Ромы, баба Рая и свидетели. Расписались в райцентре, в загсе, посидели в кафе и тем же вечером укатили на Азовское море.