Замуж за короля
Шрифт:
Барич кивнул с улыбкой и предупредил, что скоро вернётся. За ним уже дверь закрылась, а я всё стояла молча посреди светлицы, кусала губы и не знала, как начать. Жаль, умела только внушать мысли, а не считывать их с чужого сознания. Тогда бы и вопросы не понадобились. Не дождавшись от меня ничего внятного, брат Алтын сам заговорил:
– Вижу, гнетет тебя печаль, девочка. Спрашивай, коли пришла.
В повозке по дороге из лагеря Алтын, услышав мой необычный вопрос, не поднял шум, не стал пересказывать другим и даже исчерпывающе намекнул на ответ. Стоило довериться ему.
– У
– Ох, дитя, – тяжко вздохнул Алтын. – Не пропадёт Вилар, тебе надобно поберечься. Помни, что не жалеет горлица охотника. И ты не смей.
Я в замешательстве переступила с ноги на ногу. Плотная ткань платья тянула к земле, шарф давил на шею. Вилар – мужчина, и потому охотник, а я жертва. Замуж он меня силой берёт, ночью приходит, не спросив разрешения. От таких, как он, дома мне посоветовали бы держаться подальше, и здесь брат Алтын отговаривал. Но речь шла о жизни барича, а не просто о замужестве.
– Как же его не жалеть, если умрёт? Едва солнце взойдёт после свадебной ночи, и не станет барича.
Старик так глубоко задумался, что казалось, уснул. Закрытые веки мелко дрожали, а тонкими пальцами, как паучьими лапами, он бесцельно гладил бумагу. Я боялась говорить что-то ещё. Не знала истории Лины и Вилара, брела в темноте на ощупь. Один неверный шаг – и больно врежусь лбом.
– Сердобольная ты, девочка, незлобливая, да несведущая, – тихо прошелестел Алтын. – Айда со мной, покажу маленько.
Я помогла ему встать, поддерживая под руку. Старик опёрся на меня с благодарной улыбкой, но уже у двери отпустил и пошаркал тапочками по струганым доскам пола. Мы не спустились вниз, а пошли наверх, в терем. Туда, где в каждой стене было по несколько окон. Вместо перегородок стояли кованые решётки, а в камерах сидели женщины и совсем молодые девушки. Одежда у всех одинаковая – белое свободное платье. И волосы распущены. Мне показалось, я попала в психбольницу. Они выли, мычали и бесцельно шатались от решётки к решётке. Две сидели, обнявшись, и гладили друг друга по волосам. Одна тихо пела тонким голосом, но слов я не разобрала.
– Мёрзли в подклете, лебёдушки мои, – пробормотал Алтын и взял яблоко из корзины в углу. – Вот сюда и подняли, упросил я Вилара. Хворые стали.
Старик дошёл до первой клетки и просунул яблоко сквозь решетку. А я никак не могла вдохнуть, воздуха не хватало. Бледная тень поднялась с пола и закачалась. Плечи падали и поднимались, а руки плетьми висели. Узница наклонилась, роняя волосы на грудь, и я увидела метку. Моровка.
– Что с ними, брат Алтын? – простонала я. – Как зомби… Куклы сломанные.
– Смотри, девочка. Смотри во все глаза.
Старик поманил моровку яблоком, и она подошла ближе. Подняла голову, и на бледном лице среди спутанных волос я разглядела абсолютно белые, словно залитые молоком глаза. Нижняя губа моровки криво оттопырилась вниз, узловатые пальцы ударили по яблоку, и плод сорвался с ладони Алтына. Она шарила руками, как слепая, по выстеленному соломой настила. Нашла яблоко. Подняла его и вгрызлась неожиданно крепкими, здоровыми зубами.
– Яблоки
Меня затрясло мелко, стоило подумать, что могло свести с ума несчастную девушку. Но то, что Алтын сказал дальше, я и представить не могла.
– Амулет есть Слеза матери. Брат Новак сладил. Силу он ловит, что моровка из полюбовника тянет в утехах плотских, и обратно ему возвращает. Дурной амулет, жадный. Иссыхают мои лебёдушки, тускнеют звёздочки. Отливаются слёзы матерей над сыновьями мёртвыми. Месть свершается. Душа в моровках теперь еле теплится.
Ни живые, ни мертвые – пустые. Страшный амулет.
– А знатник тот как?
– Славно ему, – нахмурился Алтын. – Сила Бажены из него всю хворь выгнала. Как воды живой хлебнул. Годы вспять обёрнул и смерть позже встретит.
Лекарство, значит, выпил. Местную панацею. Омолодился старый хрыч. Да хоть и средних лет был, всё равно. Руки хотелось оторвать Новаку за такие поделки. Вон сколько моровок пустых в клетках сидело – не сосчитать. Не они теперь силу забирали, а у них. И у меня. Лягу после свадьбы в постель к Вилару, повесит он мне на шею Слезу матери и «прощай, Оксана». Овощем расти буду в тереме надзора. Жить без мозгов, желаний и воли. Не за что жалеть барича и того знатника, прав Алтын. Моровки мужчин убивали, но что с ними амулет делал – ещё бесчеловечнее.
– И кто знатнику амулет дал? – прошипела я. – Уж не надзор ли?
– Брат Вилар и дал. Он этим делом ведает.
Не бесплатно, конечно же. Узнали бы наши толстосумы про лекарство такое – со всех бы ног бросились бы и миллионы в клювиках принесли. Сколько молодость и долгая жизнь стоили? Тьфу, ерунда. Жизнь одной женщины. Моровки, которых все ненавидели и боялись. Вот почему до конца не извели – богачам полечиться оставили.
– Что же лекарей не было? Зачем так?
– У лекарей травы, девочка, да наговоры колдовские, а здесь живая силушка. С ней долго потом хворь никакая не возьмёт. По морозу голым ходить будешь – не застудишься. Вот и прячем мы вас в лагерях за высокими заборами. Чтоб не украл никто, чтоб пожили маленько. Да разве всех устережёшь? То Верховный себе просит, то барич из столицы на поклон приезжает с подарками и грамотами важными. А бывает, приговорят какую моровку, чтобы силу у неё отнять. Казнят, а потом ко мне приведут лебёдушку. Белую-белую.
Мне дурно стало. Пол под ногами поплыл вверх, и я за решетку схватилась. Дышала тяжело, упираясь лбом в прутья, жар мучил. Открыла глаза и увидела лицо моровки перед собой. Белое-белое. Такая же буду через тринадцать дней. Приговорил меня Верховный за то колдовство в лагере, а Вилар отсрочку выпросил. И тут же жениться захотел. За эти дни свадьбу сыграли бы, а утром после первой брачной ночи повёл бы старший брат надзора очередную лебёдушку к Алтыну. А заодно Верховному отчитался: «Приговор приведён в действие». Мамочка, забери меня отсюда! Пожалуйста, родная, тут так плохо. Я хорошей буду, послушной. Выучусь, как ты хотела, на красный диплом, только забери!
Конец ознакомительного фрагмента.