Замужем за Буддой
Шрифт:
Я накрыла коробку крышкой и уже собиралась задвинуть ящик, когда мне на глаза попался альбом с надписью «Мудзу» на обложке. Я открыла его: там были фотографии Мудзу. Мое внимание привлекла одна, где он был снят еще студентом колледжа. С нее на меня пронзительным и необычайно глубоким, выразительным взглядом смотрел дерзкий и избалованный красивый юноша в черном кожаном костюме. Юноша курил, прислонившись к стене. Все в этой старой черно-белой фотографии дышало сюрреалистичной красотой. В облике Мудзу чувствовались необузданность и уязвимость, которые он давно утратил. Необузданность и ранимость — извечные приметы
Я вытащила фотографию из альбома, задвинула ящик, закрыла дверцу комода и со снимком в руках взяла и подошла к большому чемодану. Достала оттуда коробку с разными памятными для меня безделушками — записками, которые Мудзу писал мне, корешками от билетов на концерты, где мы были вдвоем, билетами на самолет, в котором мы вместе путешествовали. И бережно положила рядом черно-белую фотографию.
Несколько последних дней моего пребывания в Нью-Йорке ознаменовались обедами и ужинами с Джимми Вонгом, с редактором моего издательства, профессорами Колумбийского университета, со стилистом Наташей, с Ричардом и его женой-японкой и с Эриком — литературным критиком. Совместная трапеза — самый удобный способ прощания.
Каждому я говорила примерно одно и то же: «Мне нужно вернуться в Шанхай. Чтобы начать новую книгу, я должна подышать воздухом родины. Ведь я все еще пишу по-китайски». Работа над новым романом — отличный предлог, чтобы уехать из Нью-Йорка.
Джимми Вонга одолевали неприятности. Вдруг выяснилось, что его сообразительная дочка Нэнси и ее волевая мамаша совсем не ладят друг с другом, а живут как кошка с собакой. Однажды Нэнси назло матери вычистила унитаз ее любимой зубной щеткой, а потом принялась убегать из дома. Как-то у нее не было денег, чтобы заплатить за пиццу, съеденную в заштатной пиццерии в Нью-Джерси, и ей пришлось отрабатывать там свой обед целых три часа, прежде чем ей разрешили позвонить Джимми, который приехал и выручил ее.
В другой раз она ударилась в бега, и неделю о ней не было ни слуху ни духу. А Джимми и ее мать чуть с ума не сошли от волнения. В конце концов, их дражайшая доченька нашлась: на веселой вечеринке в летнем доме одной своей богатенькой одноклассницы. Четырнадцати-пятнадцатилетние подростки, «золотая молодежь», вовсю прогуливали занятия, обкуривались наркотиками, глотали «колеса» и устраивали оргии.
В довершение всех прочих бед, у Джимми были подозрения, что за ним ведут слежку секретные службы. Сам он никогда не совершал ничего противозаконного. Но среди его клиентов были люди, жившие по поддельным документам и пользовавшиеся фальшивыми кредитками. Он был так наивен в своем страхе, что не отваживался взглянуть на белую женщину — все боялся, что его подловит какой-нибудь тайный агент в юбке.
В результате из-за всех этих переживаний ему пришлось обратиться к психиатру.
Жалобные сетования Джимми лишь укрепили мою решимость покинуть Нью-Йорк. Всему свое время — мне было пора ехать.
К моему огромному удивлению, Эрик уволился из «Нью-Йорк Таймс». Через месяц он собирался прилететь в Шанхай, а оттуда отправиться в самое священное для него место — Тибет. Это будет его первый приезд в Китай.
По его словам, он уже отправил сообщение по электронной почте моей кузине Чжуше, уж очень не терпелось ему увидеться с ней. Влюбившись в нее с самой первой встречи, он так и не смог выкинуть ее из головы
Я смотрела на его юное, восторженное лицо и не знала, что сказать и как поступить — смеяться или плакать.
Извечная трагикомическая схема отношений между мужчиной и женщиной: ты любишь меня — я тебя не люблю; я люблю тебя — ты не любишь меня, и так до бесконечности… Но мои взаимоотношения с Мудзу строились несколько иначе: я все еще люблю тебя, и, похоже, ты тоже меня любишь. Но нам лучше расстаться на время, выждать и посмотреть, что будет дальше.
В тот день Мудзу нарушил свое правило и проводил меня в аэропорт. Уже десять лет он не делал ничего подобного. По пути туда я вся извелась, боялась, что разревусь, когда станем прощаться. Не хотела плакать. Верю, что плакать при прощании — плохая примета. К вечной разлуке…
Пора… Высокий и мускулистый Мудзу наклонился, обнял меня и поцеловал в губы. И совсем неожиданно между нами снова пробежала искра, обжигая рот.
— О, господи, опять статическое электричество, — пробормотала я.
— В Нью-Йорке очень сухой воздух! — произнес он.
Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись. Наверное, мы — единственная пара во всем Нью-Йорке, способная прикосновением высекать электричество при первой и последней встрече.
— Во время полета пей больше воды, — напутствовал меня Мудзу, — и непременно регулярно вставай с кресла, выходи в проход и делай гимнастику тай-чи.
Я снова засмеялась.
Устроившись в своем кресле в салоне самолета, я вдруг поняла, что так и не расплакалась. Добрый знак…
28
Улыбайся! Улыбайся! Таково веление Учителя
Вопрос:
Как освободиться из пут и избавиться от мирских забот?
Учитель дзэн-буддизма:
Кто надел на вас оковы?
После осенних дождей на острове Путо резко похолодало. Цветы и растения увяли и поникли. Кое-где зелень лесов, густо покрывающих горные склоны, пошла темно-коричневыми и ржаво-красными пятнами. И неожиданно пейзаж обрел яркость и выразительность.
Я прожила на острове две недели, время прошло незаметно. Близился день отъезда, и Созерцатель первозданной природы передал через Хой Гуана просьбу, чтобы перед тем как покинуть остров я зашла к нему еще раз.
Пристанищем Учителю служила расположенная в северо-западной части храма комната аббата, скромностью и простотой убранства больше напоминавшая келью — старая скамья, старый стол и низкая деревянная кровать, застланная тонким одеялом. У стола был устроен алтарь со статуей богини Гуаньинь.
В этой безупречно чистой комнате все дышало неизъяснимой благодатью и теплотой. Над кроватью учителя на стене висел большой развернутый свиток — сразу бросался в глаза. На нем черными чернилами был нарисован всего один иероглиф, означавший «Смерть». Каждый раз при взгляде на него мое сердце учащенно билось. А придя сюда впервые, я испытала благоговейный ужас.
Я спросила Учителя, почему он повесил у своего изголовья именно этот иероглиф. Учитель ответил, медленно поглаживая белоснежные бакенбарды: