Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев
Шрифт:
– Что же именно вам ясно?
– не без иронии осведомился Холмс.
– Ясно, что Некрасов просто взял записки Волконской и переложил их стихами. Теперь у меня уже в этом нет ни малейших сомнений.
– По-вашему, значит, он читал эти записки?
– Смешной вопрос!
– горячился Уотсон.
– Мало сказать - читал! Бьюсь об заклад, что эти записки все время лежали перед его глазами, когда он писал эту свою поэму.
– Боюсь, вы ошибаетесь, - возразил Холмс.
– Впрочем, это легко проверить...
И вот
– Вы бы все-таки объяснили мне, Холмс, к кому это мы явились. Кто он, этот не слишком любезный господин?
– успел шепнуть своему другу Уотсон.
– Это Михаил Сергеевич Волконский, сын Марии Николаевны, тот самый "Миша", к которому она обращается в начале своих записок. Он долго не решался опубликовать их.
– А почему?
– Все прочие объяснения - потом.
– Но...
– Никаких "но". Не станем же мы с вами выяснять это прямо вот сейчас, в его присутствии.
– Чем могу служить вам, господа?
– прервал их переговоры хозяин дома.
– Я и мой друг, - осторожно начал Холмс, - хотели бы задать вам несколько вопросов, касающихся записок вашей матушки, княгини Марии Николаевны Волконской. Вам, быть может, не очень приятно говорить на эту тему. Однако, согласитесь, дело это не чисто семейное...
– Дело это сугубо семейное, - холодно оборвал его князь.
– Оно касается только меня, моей сестры и наших детей, коим записки матери моей были завещаны. Впрочем, сейчас, когда записки матушкины все-таки опубликованы, у меня более нет ни от кого никаких тайн.
– Ах, значит, они все-таки опубликованы! И давно?
– не удержался от вопроса Уотсон.
– В тысяча девятьсот четвертом году, - ответил Волконский.
– Но ведь Некрасов, если не ошибаюсь, умер гораздо раньше?
– Да, Николай Алексеевич до опубликования этих записок не дожил, подтвердил князь.
– Каким же образом...
– Простите, - прервал друга Холмс.
– Чтобы у нас была полная ясность, я лучше сразу объясню вам главную цель нашего визита. Мой друг доктор Уотсон, которого имею честь вам представить, высказал предположение, что Николай Алексеевич Некрасов, сочиняя вторую часть своей поэмы "Русские женщины", посвященную вашей матушке, постоянно имел перед глазами ее записки. Так ли это?
– Совсем не так, сударь. "Записки" тогда не только еще не были опубликованы, но о самом их существовании знали лишь очень немногие лица.
– Но Некрасов знал?
– снова не выдержал Уотсон.
– Он знал об этом от меня, - сказал князь. И пояснил: - Я был знаком с Николаем Алексеевичем долгие годы. Нас сблизили любовь моя к поэзии и частые зимние охоты, во время которых мы много беседовали. Задумав вторую часть поэмы, он приехал ко мне и просил меня дать ему "Записки"
– И вы, разумеется, ему их дали, - откликнулся Уотсон, не столько спрашивая, сколько утверждая. Ответ, однако, последовал совсем не тот, которого он ожидал:
– Напротив. Я отказался наотрез.
– Но почему?!
– Я уже имел честь доложить вам, - холодно пояснил князь, - что считал это делом, касающимся только нашей семьи. Именно так я и ответил Некрасову.
– А он?
– Он сказал: "Не хотите дать, так сами прочтите их мне!" Я отказался и от этого... Тогда Николай Алексеевич стал горячо убеждать меня, говоря, что данных о княгине Волконской у него крайне мало, что образ ее выйдет искаженным, неверными явятся и факты, и что мне первому это будет неприятно и тяжело, а опровержение будет для меня затруднительно. При этом он давал мне слово принять все мои замечания и не выпускать поэмы без моего согласия на все ее подробности...
– Короче говоря, он вас все-таки уговорил?
– Я просил дать мне несколько дней на размышление. Еще раз перечел матушкины "Записки" и в конце концов согласился, несмотря на то что мне, не скрою, крайне неприятна была мысль о появлении поэмы весьма интимного характера и основанной на рассказе, который я в то время даже и не предполагал предавать печати...
– Ага! Значит, Некрасов все-таки читал эти "Записки"!
– торжествующе воскликнул Уотсон.
– Я читал их ему сам, - ответил Волконский.
– И поверьте, это было непростое дело.
– Непростое?
– удивился Уотсон.
– А в чем же тут была сложность?
– Записки моей матери, - пояснил князь, - были написаны по-французски. А Николай Алексеевич по-французски не знал, по крайней мере настолько, чтобы понимать текст при чтении вслух. Поэтому я должен был читать, переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в принесенной им тетради.
– И много времени это у вас заняло?
– вмешался долго до этого молчавший Холмс.
– Три вечера. Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и со словами "Довольно, не могу!" - бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал, как ребенок. Тут я видел, насколько наш поэт жил нервами и какое место они должны были занимать в его творчестве.
– Мне все-таки, простите, не верится, чтобы все дело свелось только вот к этому чтению вслух, - заметил Уотсон.
– Неужели этих трех вечеров Некрасову оказалось довольно, чтобы так точно пересказать эти записки стихами?
– Вы угадали, - согласился Волконский.
– Он жаловался, что этого ему крайне мало. Впоследствии он даже обратился ко мне с просьбой дать ему "Записки" княгини повторно, на два месяца. У меня сохранилось письмо его ко мне по этому поводу. Ежели вам интересно...