Запах полыни
Шрифт:
Сверху также хорошо было видно, как ординарец атамана, сдвинув на глаза черную бескозырку с белой выпушкой, удобно устроился в автомобиле подремать, а возле колес, пугливо их обнюхивая, вертелся найденыш Дмитрия.
Анненков не разглядывал округу, он смотрел в бинокль на величественную громаду синих гор с белыми остроконечными шпилями вершин, временами отмечая что-то в планшете.
– Форму давно надел? – наконец оторвавшись от бинокля и застегивая планшет, полюбопытствовал у Дмитрия и тут же по-приятельски добавил: – Я как в восемь
По отвесной крутизне горы к роднику спустились стремительно – словно кто-то толкал их под коленки. Сняв кожаную кобуру с револьвером и стянув через голову гимнастерку, атаман, как только что делал Дмитрий, припал к роднику. Дмитрию хорошо была видна пульсирующая голубая жилка на его смуглом виске, перетянутом розовой вмятиной от тесного шлема. Но не эта по-детски пульсирующая голубая жилка, так предательски выдававшая в боевом генерале молодость, уязвимость и незащищенность, поразила Дмитрия, а то, как атаман, напившись, по-мальчишечьи мотнул головой, отряхивая намокший чуб.
Ухая и фыркая от удовольствия, умылся, брызгая из родника горстями себе в лицо. Крепкий молодой торс, отмеченный шрамами, татуировка причудливо извивающейся, со спины на грудь, змеи и Адамовой головы на солнечном сплетении. Все уязвимо, молодо, от голубой жилки на виске, набухшей и сильно пульсирующей, до остро выпирающих на спине лопаток, но вместе с тем и говорившее о силе, недюжинной выносливости. Заметив на себе взгляд Дмитрия, Анненков, прищурившись на клонившееся к вечеру солнце, усмехнулся:
– Шрамы напоминают нам, что наше прошлое всегда с нами…
И с легким вздохом, говорившим, что еще бы постоял так, побыл, понежился, да вот нельзя, стал натягивать расшитую по рукавам серебряными гусарскими узлами гимнастерку.
– Прошлое всегда с нами – под этим подпишусь. А будущее? Есть ли у нас будущее, или мы навсегда останемся в прошлом? – и как командира, и как человека, знавшего гораздо более, чем он, и в то же время почти ровесника, спросил атамана Дмитрий.
Тот, посуровев лицом, глянув на него немного сбоку, медлил с ответом, словно подбирая слова. Лишь одевшись и проверив выправку, ответил:
– Если ты о нашей победе, то в великой смуте, что называют гражданской войной – нет и не может быть победителей. Это так же верно, как то, что мы сейчас с тобой здесь стоим. Цель смуты – нанесение как можно большего ущерба России. Это трагедия народа. И все участники этой трагедии – жертвы. Мы все – и красные, и белые – мы все жертвы, хотя друг друга ненавидим. Но мы все проиграли нашу великую страну… От такой истины нас никто не освободит. Она тоже всегда будет с нами, как и наши шрамы…
Энергично тряхнул еще мокрым чубом:
– Но я все же не теряю надежды. Я не теряю своей надежды ни в людей, ни в наше будущее, и знаешь почему? Потому что тайное обязательно станет явным. Станет явным, кто из нас Каин, а кто Авель. Обязательно станет!
Тоном отделяя только что сказанное
– Не надоело в солдатах ходить? О тебе докладывали – воюешь хорошо, так что получишь повышение. Офицеры мне нужны позарез…
Разве Дмитрий и сам не знал, что у них, кроме надежды, ничего не осталось? А теперь генерал подтвердил это. Осталась надежда…
В этот миг Дмитрию даже поверилось, что и атаман, стоя на вершине Золотухи, так же как и он, ранил, себя вопросом: «Неужели?»
Неужели эту изрытую окопами, взорванную снарядами, сожженную пожарами землю окропит дождь, омоет половодье, укутает снег, высушит ветер, и жизнь на ней продолжится…
Неужели без нас?.. Без меня?..
И так же, как и Дмитрий, не в силах был найти на него ответа, зная, что жизнь эта будет не такой, какой должна была быть или могла бы быть, но все же пойдет, не остановится, сама собой расставляя все по местам.
По местам, без них?.. Но разве это – расставить по местам? И кто будет расставлять – Каин или Авель?
Как по мановению невидимого дирижера, враз и невыносимо громко затрещали кузнечики, словно поставив перед собой цель – своим пением заглушить заботы и невеселые мысли людей. И Дмитрий, очнувшись, вытянувшись в струнку, как и положено в армии атамана, четко ответил своему генералу:
– Благодар, брат-атаман!
Марковец – так называли тех, кто отстаивал традиционные устои имперского русского государства. Называли по фамилии одного из известных людей Российской империи, трагично начавшей двадцатый век с революционных потрясений.
Близкая гибель государства и ранее была видна многим. Её не только замечали, а и верили в неё. Революция, готовя могилу не только старому режиму, но и миллионам ни в чем не повинных граждан, вещала и со страниц газет, и с думской трибуны. Даже оттуда открыто клеветали на императрицу, не получая в ответ ничего, кроме молчания. Развал государственности дошел до того, что в Думе встречали аплодисментами публичных оскорбителей министров, а граф Бобрянский во всеуслышание назвал министра внутренних дел Протопопова царским холопом. И министр великой империи удовлетворился разъяснением оскорбителя: тот, называя его холопом, не хотел оскорбить его лично…
Разве что Государя…
Тогда Дмитрия, в отличие от матери, нисколько не ужасала наглость и резкость прогрессистов, и не раздражала нерешительность законной власти перед обнаглевшей столичной «общественностью». И теперь, вспоминая, ему оставалось лишь запоздало об этом сожалеть.
Мать никогда не потакала духовной расслабленности обезумевших от жажды власти прогрессивных людей, прикрывающихся словами о благе народа и как чуму разносящих презрение якобы только к государственной власти, но на деле – к самой России. Услышав историю о министре Протопопове, она прервала восторженную рассказчицу на полуслове, встала из-за стола: