Запах полыни
Шрифт:
– Знайте, господа! Увидели грязь, увидим и кровь!..
И тотчас ушла, не простившись.
Дмитрий не разделял ее боли от случившегося и на правах взрослого сына улыбался такому юношескому поступку матери. Подумаешь, лягнули никчемного министра. Но мать, глядя на него глазами провидицы, печалилась:
– Служить верно Государю, стране – это был идеал. Идеал, стоящий жизни. Герои, отдавшие жизнь за это, – чистые и душой, и телом. Таким был твой отец, твой дед и многие их товарищи. Боже мой! Боже мой! Как жаль всех нас! Как низко мы пали! Мы потеряли уже эту чистоту, за которую и жизни не жаль… Все изменилось… Неужели мы отдадим
И теперь они своими глазами увидели, как это произошло.
Как быстро это случилось! Как быстро случилось невозможное…
Братание с противником, понимание неотвратимости последующих за этим еще более страшных и разрушительных для страны событий привело его к мучительному осознанию и своей, порой выглядевшей невинной, предательской службы на алтаре общеинтеллигентского расшатывания Родины.
Разрушения ее святынь, завоеваний, достижений.
Всего, что дорого, ценно, любимо…
Обликом Марков напоминал первого русского императора. Дворянская честь, национальная мощь и прямодушие этого человека, качества, которые прежде оставляли Дмитрия безучастным, теперь трогали, окрыляли. В сходстве Николая Евгеньевича с Петром Дмитрий видел знак судьбы и чувствовал уверенность в победе правых.
Правых – и по правде своей. Не замешанных ни в терроре, ни в расстрелах, ни в подрыве государственной власти, ни в измене, ни в получении денег от иностранцев. А в такого рода служении иностранным правительствам состояли все их противники – от октябристов и эсеров до социал-демократов.
Еще на фронте он знал, где его место, если выживет. Если выживет – его место в рядах правых. Рядом с Марковым. Он был уверен, что такой человек не будет бездействовать. И если Дмитрию суждено умереть, то он должен умереть так, как сделал это его отец и его деды – за Веру, Царя и Отечество.
А не за Временное правительство…
Но до того, как он найдет Маркова, он должен увидеть Анастасию.
Где ее искать – Дмитрий знал. В здании новой московской телефонной станции. О том, что она там работает, не раз упоминали в имении Крачковских. Во время войны все телефонные станции переходили в ведение военных, и их служащие автоматически считались на военной службе, лишаясь права без веских на то оснований оставить свое место. Этот факт премного утешал Дмитрия.
В первый же свой день в Петрограде он пробовал дозвониться до Москвы. Далекий голос барышни терпеливо объяснил ему, что из сотен телефонисток, служащих на станции в несколько смен, найти Анастасию не легко. Для этого нужно знать не только имя и время её смены. И, боясь огорчить его еще более, добавила:
– Вам лучше приехать в Москву, хотя нынче это тоже непросто…
Он и не мечтал тотчас найти Анастасию, но отчего-то долго сидел, не кладя трубку на рогульки рычага, слушая в ней какой-то неясный шорох и чей-то голос, настойчиво кричавший в недосягаемом далеке:
– Шестнадцать пудов по рупь сорок копеек. Что? Шестнадцать пудов по рупь сорок копеек…
Петербург, переименованный с началом войны в Петроград, изменился до неузнаваемости, и это было для Дмитрия полной неожиданностью. Столица государства российского стала похожа на стан кочующих дикарей – повсюду рыскали грязные, серые оборванцы в распахнутых шинелях, выдававшие себя за солдат. По мостовым в разные стороны шагали солдаты с винтовками, а часовые
Он оказался модник, этот Керенский, явившись впервые в общее собрание Сената в кожаной куртке, задав своим последователям этот тон. Рассказывали о нем удивительные, говорившие о многом, мелочи – долго, с потрясыванием, жал руки швейцарам и сторожам, но не удостоил и общим приветственным поклоном сенаторов, среди которых были не только государственные мужи, а и известные ученые. И теперь повсюду эти кожаные куртки…
Дмитрий бегал по городу в поисках знакомых, особенно офицеров, вернувшихся с фронта. Искал, спрашивал, стараясь точнее узнать о Маркове и об иных, не желавших мириться с происходящим.
Разруха, эта вечная спутница революций, как сказочный дракон, день ото дня росла прямо на глазах – трамваи стали ходить еще реже и были так переполнены, что лучше было идти через весь город пешком. Извозчики и вовсе были редкостью. Но то и дело он видел в разных направлениях мчавшиеся царские автомобили, уже донельзя ошарпанные, и сидевших в них самодовольных, никому не известных дам. Сквозь крики и брань он пробирался по нескончаемо многолюдным улицам, наполненных солдатами, рабочими и какими-то неведомыми людьми, одетыми в солдатские шинели нараспашку – по повадкам которых было видно, что они хозяева положения. Но что особенно угнетало Дмитрия, так это то, что никто не давал о происходящем никаких сведений. Все пользовались только слухами, по которым батальон георгиевских кавалеров был уже в пути и что под городом уже дралось большое войско…
Если бы это было так.
– Что ты, дорогой! – мать не могла оторвать от него своего исстрадавшегося взгляда. – Теперь в городе хорошо. Пальба и пожары прекратились… Хотя… Все бы ничего, пусть ходили бы со своими кумачами и не работали, но есть еще товарищи экспроприаторы, которые, якобы для патриотических обысков контрреволюционеров, делают по ночам налеты. Так что неприкосновенность жилищ, о которой столь много кричали враги самодержавия, стала совершенно необеспечена.
Грустно улыбнулась и добавила тихо, сосредоточенно:
– Ты, Митя, не выходи к ним, если придут… Словно тебя здесь нет… Ради меня, дорогой.
Три дня в Петрограде, вместе с радостью от встречи с матерью, причинили ему столько невыносимых страданий, что порой он приходил в полное недоумение от вида происходящего прямо на его глазах и отказывался этому верить.
Он думал, что только на фронте идейные солдаты убивали офицеров, но и на улицах его родного города на них шла облава. У него на глазах толпа, очень быстро, всеми своими повадками выдавая большой в этом опыт, окружила седого, раненного в ногу полковника, одной рукой опиравшегося на костыль. В одно мгновение десятки рук схватили полковника за локти, руки, плечи, сбоку и сзади, лишив его возможности защищаться. Со смехом и грязно ругаясь, отобрали у него Георгиевское Золотое оружие, которое тут же кто-то нацепил на себя.