Запах пороха
Шрифт:
Унтер окинул взглядом ее по-мужски распахнутый ватник и велел снять шарф. Он обмотал этим шарфом уши, надел каску.
Солдаты в машине возбужденно и громко переговаривались.
— Поджала собака хвост… — снова не удержалась бригадирша.
Унтер, видимо, малость понимал по-русски. По его знаку двое солдат соскочили с машины, принесли к дому канистру с бензином…
Бригадирша, как была простоволосая, кинулась тушить огонь. Ей помогали ее девочки и соседки.
— Сволочи, сво-олочи!
Унтер поднял автомат. Девочки упали…
10
Лежит
К нам доносятся отзвуки сражения на далеком юге, мы еще переживаем взятие нашими войсками Ростова, знаем об упорных встречных боях под Тихвином. Но факт остается фактом: к началу декабря фашистских захватчиков остановили почти повсюду.
Все ждут наступления.
Для нас оно началось с тридцатикилометрового броска. Утром шестого декабря наш стрелковый полк двинулся вперед. Заиндевелые люди, артиллерия и санные обозы тонули в снежных заносах.
Полк шел, словно караван в пустыне: все вытянулось в нитку. Рассыпчатый, звонкий снег не трамбовался, порхал под ногами, и казалось, люди старательно вышагивают на месте.
Саперная рота движется между первым батальоном и противотанковой батареей. Лошади у артиллеристов крепкие, но и они начинают сдавать: снег по брюхо. Незаметно набежал полдень. Люди еще пробиваются, они понимают — нужно, а лошади уже пристают, барахтаются на месте и все чаще останавливаются. У них жалко дрожат ноги, они тяжело дышат и поводят потными, в сосульках, боками.
— Нужно проталкивать полк, — распорядился Гуртовой.
И саперы проталкивают. Вооружившись лопатами, гребут снег. Работают все: холодно. Поджав губы, не спеша машет лопатой Оноприенко; вспотевший и уже ничего не видящий Васильев швыряет снег налево и направо; рядом с ним Носов. Копнет и поставит лопату, копнет и поставит… Он замерз, хукает на руки и втихомолку ругается; равномерно и методично, как машина, работает старый землекоп Ступин. Ветер пересыпал снегом дорогу вкривь и вкось. Саперы переходят от одного сугроба к другому, взводы давно перемешались.
Недалеко от Ступина оказался отделенный из второго взвода Макуха.
— Навьюжило — пропасть, — громко возмущается он. Ни мороз, ни ветер не берут его темно-бурое, небритое лицо. Подшлемник он подкатал и запихнул под каску. Ему работать не мешай! Не подходи! А подойдешь — и тебя, кажется, подхватит на лопату. Один политрук стоит с ним рядом и нет-нет да скажет:
— Запалишься… Степан! Запалишься…
Макуха дышит, как конь. Не глядя на Чувилина, повторяет:
— Поддам! Поддам!
Политрук задумчиво мусолит карандаш, потом достает из сумки полевую книжку и начинает что-то царапать.
Вперемешку с саперами работают батарейцы Пашкевича. Здесь занос, намело
Народ в батарее крепкий, дружный. Как на подбор.
— Что нам лошади? — смеются они. — Пушчонку сами кидаем!
Верно — кидают. Кажется, Пашкевич только бровью поведет, а орудие уже на руках; глядь — перемахнуло через сугроб. Хороши батарейцы! Не то что обозники. В обозе каждые сани вместе с конягой саперы на себе волокут.
Пашкевич и сам видит, как славно действуют его ребята. Он доволен и чуть-чуть рисуется.
— Раз, два — и в дамках! Такие-то дела… — похваляется он передо мной.
За спиной у нас фыркнул мотор. Подъехали минометчики. Из первой машины выбирается минометный бог — Юра Скоробогатов.
— Форсируем? — бодрится он, поворачиваясь боком к ветру.
На нем, как всегда, темная, изрядно выношенная шинель. Тонкой кожаной перчаткой он небрежно перекидывает куцую ушанку с одного уха на другое. «В кабине-то можно щеголять!..» — подумал я, хотя знал, что в ЗИСах нет обогрева. Глядя на него, я ощутил, насколько плотно и ладно затянуты на подбородке завязки моей ушанки. Пашкевич тоже опустил уши, он хлопает варежками и скачет на одной ноге, норовит толкнуть Юру:
— Хо-хо… Сидень ты, интеллигенция. Разомнись!
— Разошелся, Пушкович.
Скоробогатов иногда звал Пашкевича Пушковичем. А тот злился:
— Те-е-ехника на колесах! Ползете, ползете…
— За тобой не разгуляешься!
И правда, на дороге то и дело возникают пробки. Достаточно где-нибудь остановиться одной выбившейся из сил лошаденке, и она надолго рассекает полковую колонну.
К вечеру задула поземка. Ветер немилосердно бил в лицо, бойцы закрывались рукавами, шли боком, прятались за лошадьми и друг за другом, пытаясь сохранить хоть каплю тепла. Но тепло держалось только в душах людских…
Часа два простояли мы на дороге. Саперы сбились в кучи, топтались, искали затишка.
Немного протолкнулись и вновь стали. Стрельнуло на морозе одинокое дерево.
Дорога завернула вправо. Впереди город Михайлов, там — враг. Впотьмах постройки не видны. Спряталась подо льдом и речушка Проня. Верно, промерзла до дна.
Колонна рассыпалась. Пропали где-то в холодном мареве скрипучие обозы, растаяла в снегу пехота.
На дороге — саперы.
Слышен посвист в наушниках. Мы с Макухой рядом, он с миноискателем. Таясь от невидимых глаз, пробиваемся по глубокому снегу.
Макуха водит рамкой над самой кромкой, шаркает, сбивает сыпучие гребешки.
— Тише ты!
Макуха загнал рамку в снег, вынул, обметает варежкой. Мне все видно и слышно. В напряжении жду первого выстрела. Когда же бой?
Фон в наушниках прервался.
— Пропало… — почти вслух доложил сержант. Он сбросил варежку и ковырялся в миноискателе, голая рука липла к железу.
— Т-твою губернию!.. Подержи, лейтенант.
Забираю у Макухи миноискатель, осматриваю. Все подключено. В наушниках шуршит, но слабо.