Запах пороха

Николаев Игорь Игоревич

Но рассуждаю, оказывается, вслух. Саперы смотрят на меня с удивлением: заговаривается ротный.

7

Уже было совсем холодно, и нас экипировали по-зимнему: выдали стеганые брюки, телогрейки, валенки, полушубки. В таком виде хоть на снегу спать! Отовсюду докатывалось, что немец одет легковато. Поговаривали, с холодами мы возьмем свое, покажем ему кузькину мать!

Зима была не за горами. Наши обозы «переобулись», мы

поменяли колесный транспорт на санный. Подвезти что-либо к месту работ стало почти невозможно. Хотя поля уже белели, дороги оставались голыми, бесснежными. Взмыленные лошади рвали сбрую и, тяжело поводя боками, падали.

В первых числах декабря саперов сняли со всех заданий. Стало ясно — ожидание наше кончилось, мы пойдем в бой. Все говорило об этом — и суетня старшин, спешно дополучавших со складов имущество, и внезапные наезды незнакомого начальства, и прекращение незаконченных работ, и требование всяких справок и сводок, и проверка «паспортов смерти»…

Как раз в это время и завьюжило. Сильный снегопад наконец открыл санный путь. Поначалу мы радовались, но снегу все прибывало и прибывало.

На рассвете пятого декабря мы выступили. Мороз — птица замерзает на лету. С непривычки першит в носу. На дворе темно, хотя темнота какая-то подбеленная, деревья стоят, словно в маскировочных халатах. Глаз скользит по белому мареву, не останавливаясь на отдельных предметах. Да их и нет, этих предметов. Все сровнялось, потерялись привычные границы и контуры. Дорогу можно распознать только по ряду бегущих оснеженных столбов с толстыми, в палец, мохнатыми проводами.

Красноармейцы надели шерстяные подшлемники, из широких вырезов торчали только пыхающие парком носы да посиневшие губы. Люди и лошади, сани и оружие — все заиндевело. В холодном прозрачном воздухе слышался скрип саней да лошадиный храп, растянувшийся длинной лентой полк словно плыл. Колонна почти не выделялась на местности. Размытый горизонт затерялся где-то: не различить ни земли, ни неба.

Повозочные пробиваются по целине, обочь саней. Буянов шагает с закрытыми глазами, торкаясь варежкой в задубевший брезент.

— Уснешь, дядя!..

— Не-е, тарщ командир! — откликнулся он и открыл глаза. — Маненько призадумался… — Он тут же нашел себе работу: забежал вперед и, поравнявшись с лошадьми, поправил на них сбрую, хотя все там исправно, хлопнул по крупу, подбодрил старательного меринка.

И опять тягучее безмолвие…

Тихо подходим к застывшему на самой середине проезжей части попутчику-грузовичку. Это тягач полковых минометов. А вон и сам командир, Скоробогатов, он стоит в стороне и спокойно беседует с озябшим расчетом. Номера молча слушают одетого в шинель-ветродуйку начальника и пританцовывают. Позже его дружки-командиры смеялись, говоря, что это был первый и последний случай, когда у Юры Скоробогатова отказала техника. Скоробогатов и внешне всегда выделялся приятной собранностью и аккуратностью. Даже перед совещаниями в те редкие минуты, когда комсостав сходился вместе и в ожидании начальства пробавлялся шуткой, Скоробогатова не покидало выражение какой-то естественной сдержанности. Доклады его отличались точностью. Он прекрасно знал свое дело и относился к числу тех людей, в которых веришь, что называется, с первого взгляда.

Скорость нашего движения невелика. Так, наверное, когда-то возили чумаки соль на волах. К пословице «Тише едешь — дальше будешь» теперь стали добавлять: «от того места, куда едешь»…

Опираясь на палку, рядом со мной ковылял Федоров. Идти ему действительно тяжело: под шинель кроме гимнастерки и теплого белья он умудрился напялить меховую жилетку и еще ватную

фуфайку. Туго перетянутая шинель топорщится из-под ремня складками, как юбка. Я боюсь обидеть его смехом и только киваю головой на свою идущую за санями верховую. Федоров понимает меня, швыряет в сторону палку и неуклюже кидается к лошади. Но вскоре продрогший в седле Федоров опять очутился возле меня. Он еще больше хромает, припадает то на одну, то на другую ногу.

— Что? — спрашиваю.

— Холодно, и натер места…

— Садись на сани!

— Да я… — неопределенно тянет Федоров и, минуту поколебавшись, уходит к саням. Буянов подсаживает его, приговаривая:

— Маненько отдохните, отдохните…

Оноприенко с Васильевым по-своему откомментировали это небольшое событие.

— Вот и потери у нас, — сказал Оноприенко.

— Баба с воза!..

— Навоз…

На привале саперы столпились возле кухни, прижимали руки к котлу и кидали в топку бумажки, пустые спичечные коробки, конверты — у кого что было, — чтобы поглядеть на огонек и вдохнуть горьковатого дымка.

Подъехал начальник инженерной службы Гуртовой.

— Замерзли? — спросил он, видя, как сержант Макуха вынул ногу из валенка и подвернул под портянку газету.

Мы с Гуртовым зашагали по дороге.

— Подготовь отделение. С разведчиками пойдут, — сказал Гуртовой.

— Есть! Карту нужно?

— Вместе будут действовать, Зырянов обеспечит… Миноискатели проверь, смени батареи. Мороз.

Ни я, ни мои саперы не видели еще немецкой мины. Какая она? Что это за противник?.. Я впервые по-деловому, а не отвлеченно подумал об этом. И тут же спросил:

— Что, близко?

Гуртовой разомкнул посиневшие на ветру губы, блеснул золотым зубом:

— Уточняют… Был в Серебряных прудах, у Михайлова…

— Скоро тронемся?

— Ждут приказа.

К ночи колонна втянулась в село. Саперная рота заняла один дом, люди заполнили и жилую комнату, и сенцы. Грелись на ногах, понимали: стоянка кратковременная, вроде привала — полк вот-вот вступит в бой.

Газет сегодня не доставили. А тем временем политрук Чувилин принес из штаба отпечатанную на тонкой бумаге сводку Совинформбюро. В ней ничего особенного, но в ожидании важных событий люди строили всяческие предположения и по нескольку раз перечитывали одни и те же строчки.

В последние дни рота наконец-то обзавелась постоянным политруком. А до этого в отделе кадров от меня отмахивались, как от кусачей мухи: «Ты и так скомплектован. Подожди». Обещал и комиссар Михайлов, даже прислал было одного, да тут же забрал куда-то в другую роту.

Федор Чувилин — не из кадровых. У него темные и жесткие, как щетка, волосы, быстрые глаза и угловатое волевое лицо. При среднем росте он в свои тридцать с небольшим тяжеловат. Из-под расстегнутой вверху фуфайки видны неровно разбросанные на петлицах кубики. Несколько дней мы подчеркнуто «выкаем» друг другу: он из почтения к моей кадровой закваске, я — из уважения к его возрасту. Потом на одном из совещаний у комполка Дмитриева нам обоим за что-то изрядно влетело, и в этом общем горе мы незаметно сблизились.

Собрав солдатские треугольники, Чувилин обратился ко мне:

— Давай, что ли, твою писульку.

Я отмахнулся от него: некому писать, не сохранил я никаких связей. Собственно, у меня их и было немного. А тут немецкое наступление на родной моей Украине обрезало и последние нити.

Постукивает по крыше ветер. Сквозь маленькие, до черноты запотевшие стекла заглядывает в хату пасмурный день. Тоскливо воет вьюга.

— В каком ухе звенит? — дурашливо спрашивает Носов.

— В левом, — отвечает Ступин.