Запах пороха
Шрифт:
Теперь-то я оценил хозяйственность и предусмотрительность Васильева, а тогда в одно ухо впустил, в другое выпустил…
— Деревня будто и большая, а людей нет, — рассказывал он. — Ни трезвых, ни пьяных. Одна детвора трется у заборов… Спрашиваю, где мастерские эмтээсовские? Прохожая старуха кивнула на законченное строение, я — туда. Дед какой-то в спецовке скучает, ключами звякает. «Кузня, — спрашиваю, — работает?» — «Аль подковы нужны?» — «Уголь. И подковы, ежели лишние…» — «Кузнец наш сам где-то подковами цокает… Под навесом уголь. Нюр,
На путях загромыхал товарняк. Тяжело груженные вагоны наплывали черными тенями, отсчитывали ночное время: «так-так… так-так… так-так…» Не наш, не остановился.
У горна, уже раздутого, — неторопливый разговор:
— Ай нужна закалка? — голос Буянова.
— Нужна. Железу.
— Известно, железу… Люди, они тянут… И люди, и лошади.
Кузнец бросил в ведро откованный штырь, в воде пшикнуло.
— Пока молотком машу — и в руках, и всюду упругость… Ну к старости, понятно… слабость.
— Именно!
— Как мужика не закаляй, а уж ничего, брат, не поможет… Хоть в холодную воду, хоть в горячую…
— Тебе-е до старости!
— Я — что? Я дождусь конца. Ну, полгода, еще, ну — год.
— Кто знает… — Буянов тихо вздохнул, зацепил ногой ведро.
И опять тихо. У линии саперы ровняют площадку под клетку — для эстакады.
— Ступин, еще на штык! — потребовал Васильев.
Ступину лет под сорок, но он подвижен и сноровист, из тех, чьи руки все могут. Не глядя ни на кого, он поплевал на ладони и руками вогнал лопату в землю по самый черенок.
— На Днепрогэсе закалялись… Слыхал?
— Слышал.
— Покидали земельку. Вот он, механизм. — Ступин оторвался от лопаты и приподнял сильные, как рычаги, руки.
Кругом засмеялись. Кто-то из молодежи посоветовал:
— Не хвались, батька! Нынче — техника.
— На технику надейся, а сам не плошай!
— Ну-ну… Хватил! Есть же механизмы. Канавокопатели и другие…
— Солдатик роет — где пуля свистнет! А там твоих копателей и духу нет!
После дневного марша чувствовалась усталость, хотелось спать. Поодаль прополз маневровый паровоз, своим лязгом он окончательно заглушил разговор, слышалось только: «дзинь-дзинь, дзинь-дзинь…»
После задания мы с Оноприенко, Федоровым и Васильевым расположились у сухонького, необычайно бодрого и живого старичка, бывшего наездника.
Весь дом, все убранство живо напоминали о прошлой профессии хозяина: стены были увешаны уздечками, мундштуками, подковами, пожелтевшими от времени грамотами, выписками из родословных лошадей и снимками знаменитых призеров. На гвозде висела жокейская шапочка, но особо выделялся на стене небольшой литографский портрет Льва Николаевича Толстого.
— Почитаю-с… — сказал старик, перехватив мой взгляд. — Святыня, а нынче враг туда…
Бои у Тулы приобрели большой нравственно-исторический смысл. Это вытекало не только из особого положения города-оружейника. Это определялось также драматичностью событий в Ясной Поляне — памятнике духовного богатства русского, да и не только русского народа. Многие люди на Западе в те времена искали объяснение стойкости русского человека в «Войне и мире». Новый гражданин социалистической России все еще заслонялся у кое-кого каратаевским характером.
— Ничо-о лошадки, — вслух отметил Федоров.
— Хм… — снисходительно улыбнулся старик. — Элита!
— Понимаю. От эллинов, значит.
Мы с Оноприенко хмыкнули, но Федоров не обратил на это внимания и продолжал.
— Ну как же, от греков! А сейчас не ездите?
— Сейчас я стар. Сейчас немец со всех сторон прет! — отрезал хозяин. — До скачек мне… Скачите сами, молодцы! До самой Москвы! Расскакались!
От этого разговора тоска меня взяла, я вышел. В соседних дворах оживленно. Морозец подсушил грязцу, под ногами хрустела земляная корка. Свежий, бодрящий воздух приятно обдувал лицо и успокаивал.
Первый взвод занял два дома здесь же, по нашей стороне. Я завернул в ближайшую дверь, с порога услышал шумок и по голосу узнал Ступина.
— Гляди куда! Сапог сгорит.
Разложив на табуретках масленки, протирки и ветошь, саперы чистили оружие. Почти все босиком, сапоги и портянки — у печки. Ступин отодвигает от распалившейся докрасна дверцы чью-то обувь. По взглядам понимаю — Носова.
У шашечной доски нависли Васильев и Федоров, который умудрился опередить меня. Партия только началась, но стороны знакомы по прежним встречам. И Федоров и Васильев настроены благодушно, прощают взаимные промахи, дают перехаживать. Федоров, как обычно, поучает:
— Всякая победа закладывается с самого начала. Так-то, старшина! Замысел. Расстановка сил. Разведка. Правильное начало предопределяет…
— Вы всегда правильно начинаете, — ровным, безобидным тоном произнес Васильев. Но все поняли — это намек на частые проигрыши Федорова. Федоров вообще-то соображает неплохо, у него, как говорится, «котелок варит». Но он начисто лишен выдержки и терпения, он не может довести до конца ни одного своего плана. Так у него в игре, так и в жизни.
— Шашки — игра военная! — продолжал Федоров. — Здесь, брат, тактика! Маневр. Предвидеть нужно…
— Во всяком деле…
— Здесь особенно: не-об-ра-ти-мые процессы. Тут, брат, нужен копфен! Голова. Понял? Ты вот петришь…
— Куда нам!
— Шахматишки — еще лучше! Суворов как говорил? Русский офицер должен уметь танцевать, играть в шахматы… И еще что-то, не помню.
— Воевать? — угадывает Васильев.
— В этом роде! Но — шахматы! Понял? И шашки, конечно.
Я сажусь к огоньку и вроде бы про себя говорю:
— Скачки! Действительно — скачки. Не пора ли остановиться?