Запах пороха
Шрифт:
— Огоньком прикрыть и посадить бойцов с бутылками КС. Тут не пройдет!
Глаза у Дмитриева лихорадочно блестят, сжатые губы будто вырезаны на сухом, иконописном лице, голос отрывистый, четкий.
— А ты, сапер, — обращается он ко мне, — побольше сажай этого чертополоха. Здесь стык.
— Людей мало, — отвечаю.
— Инженер, подкинуть!
Из-за его спины выступает начальник инженерной службы полка Гуртовой. Мы видим его в эти дни редко: он совсем замотался.
— Из второго эшелона роту… — уточнил комполка, доставая по привычке из кармана небольшую зеленую книжицу — справочник
— Есть, — ответили мы с Гуртовым в один голос; хотя инструмента было маловато, люди нам все равно требовались позарез.
Дмитриев тронул лошадь, но опять остановил, продолжая что-то обсуждать с комбатами; возле саперов задержались только командир противотанковой батареи Пашкевич и минометчик Скоробогатов. Они так увлеклись, что не заметили, как отстали от кавалькады.
Краснощекий Пашкевич небрежно скособочился в седле и, похлопывая коня по холке, дразнит:
— Минометы — не артиллерия…
— Я вызову тебя на дуэль! — отвечает темноликий, в одну масть со своей видавшей виды шинелью Скоробогатов. Он украдкой сосет из рукава папиросу и сплевывает.
Пашкевич усмехнулся:
— Берегись, у меня прямая наводка…
Спор прервал командир полка:
— Ну-ка, рыцари-дуэлянты, как у вас с огоньком?
Артиллеристы замолкли и подхлестнули своих лошадей.
Среди дня небо сыпнуло белой крупой. Солнце светило как-то немощно, дальний заречный лес то оживал и синел, подсвеченный холодными лучами, то хмурился под набежавшей тучей.
— Значит, тут и бой примем, — задумчиво сказал Носов, глядя за реку.
— По всему видать… — ответил Ступин и добавил: — Копай, копай, милок.
5
Враг нажимал на вяземском и брянском направлениях. Двенадцатого октября пала Калуга, а через два дня — Калинин. Еще через несколько дней наши войска оставили Можайск и Малоярославец. На некоторых участках бои шли в восьмидесяти километрах от Москвы. С двенадцатого октября в столице ввели осадное положение.
Но мы еще не видели врага. Немцы топтались на подступах к нашим позициям, километрах в десяти — пятнадцати. Мы ждали боя…
Неожиданно нас сняли с рубежа. Опять полк потянулся длинной извилистой колонной по грязной осенней дороге.
Шоссейка поднялась в гору, втиснулась в улицу и пошла через город. До самого поворота мы беспрестанно оглядывались. Внизу, под горой, виднелись наскоро замаскированные брустверы уже обжитых и родных, как дом, окопов.
Сложные и, видимо, схожие чувства одолевали всех нас. Не хотелось уходить с места, где мы ждали встречи с фашистами. Было как-то неловко, стыдно перед собой и перед товарищами. Все мы понимали — кто-то будет стоять здесь насмерть.
День слякотный. К ногам липнет жидкая грязь. Вдали, над церковной колокольней, носятся, по-щенячьи тявкая, возбужденные галки. Душу сжимает тоскливое чувство чего-то далекого, безвозвратно утерянного. Хоть бы выстрел ударил или колокол…
— К Москве ближе… — сказал Носов.
— Значит,
— Прекратить разговоры! — в сердцах оборвал их Оноприенко.
Какое-то время рота идет молча. Громыхают коваными колесами повозки. С тротуаров на нас посматривают редкие прохожие. Слева, возле телеграфного столба, стоит мальчонка. Он продрог, но не отводит глаз от военных, так бы, кажется, и ушел с нами. Красноармейцы поворачивают голову к ребенку, получается «равнение налево», только шаг тяжелый, походный. Вдоль колонны проехала легковушка, за стеклами — сосредоточенные лица командира и комиссара дивизии.
Вскоре полк повернул направо.
— Сошли с большака, — заметил неугомонный Носов.
— От авиации…
Но мы уходили почти строго на восток, все более удаляясь от возведенного рубежа. Мы были уверены, что нас срочно перебрасывали на более горячий участок фронта, что это необходимый маневр. О готовящемся контрударе под Москвой мы понятия не имели. И хотя смутные, неосознанные ожидания чего-то нового, поворотного в войне уже родились в наших сердцах, на душе оставался тяжелый и печальный осадок, чувство было такое, словно ты драпаешь с передовой. По телу разливалась усталость, не хотелось думать ни о чем. Не только люди, даже лошади чувствовали общее настроение: шли, низко опустив голову, ноги переставляли вяло и совсем не реагировали на понукания.
На большом привале к роте подкатила кухня.
— Бери ложки, бери бак! — сыграл кто-то на губах.
Кухня приткнулась под деревом на обочине. Кашевар достал черпак, обтер фартуком.
— Подходи!
Взвод Оноприенко выстроился первым. Ловкий повар ухитрялся одной рукой вливать в подставленный котелок щи, другой — накладывать в крышку кашу.
— Плесни-ка еще чумичку…
— Добавку потом. Следующий!
Хорошо уваренные щи источали аппетитный дух. К котлу подступил взвод Федорова, и в это время подъехал Гуртовой. Не сходя с седла, он потребовал у меня саперов.
— Пообедайте с нами, — приглашаю своего начальника.
— Давай срочно людей! — торопит Гуртовой. — Дорожная труба провалилась, комполка ругается… Пока привал — отремонтируем.
Взвод Федорова получает обед. Приходится поднимать людей Оноприенко, хотя и они лишь первое доедают. Видя такое положение, старшина быстрехонько наливает в котелок щей и подносит Гуртовому:
— Перекусите, товарищ лейтенант!
Гуртовой механически взял котелок и кусок хлеба. Однако спохватился, глянул на часы и с сожалением вернул посудину:
— Поставь, Васильев. Потом… — но хлеб сунул в карман.
Второй взвод торопливо строился. Красноармейцы доедали щи, вываливали из крышек в котелок неначатую кашу, укладывали и завязывали вещмешки.
— Хоть пожрать бы…
— Там доедите, — спокойно отвечает Оноприенко. Сам он тоже не успел пообедать.
Вместе со вторым взводом ухожу и я к этой не ко времени обвалившейся трубе.
— Болото. Не объедешь… — сокрушался Оноприенко.
И верно, выстилка объездов заняла бы слишком много времени. Решили восстановить дорогу. Оноприенко оставил часть саперов расчищать опасную промоину, а остальных послал заготовлять лес тут же, в тридцати шагах от трубы.